Мопра. Орас

Я находил, что Арсен из-за чрезмерной снисходительности к людям был несправедлив к самому себе. Ослепление Марты до известной степени объяснялось слабостью и своего рода тщеславием, что у женщин является следствием скверного воспитания и ложных взглядов на жизнь. Для Марты это и вовсе было естественно, так как она не получила никакого образования и ничего не знала из круга тех понятий, которые столь необходимы женщинам всех классов и тем не менее столь мало их интересуют.

Марта все узнавала из романов. Это было лучше, чем ничего. Можно сказать, это было не так уж мало; ибо такое волнующее чтение развивает, по крайней мере, чувство прекрасного и поэтизирует самые ошибки. Но этого было недостаточно. Увлекательный рассказ о человеческих страстях, драма современной жизни, как мы ее понимаем, не раскрывает причин, а изображает только следствия, скорее гибельные, чем благотворные для умов, не приобщенных к какой-либо иной культуре. Я всегда считал, что хорошие романы очень полезны, но лишь как отдых, а не как единственная и постоянная духовная пища.

Я поделился этим соображением с Мазаччо, он же рассудил по-своему: чем более ограниченной в некоторых отношениях считать Марту, тем менее значительной становится ее вина. Он твердо решил когда-нибудь раскрыть ей глаза на подлинное назначение женщины; и когда он развивал передо мной свои идеи, я восхищался тем, что, подобно Эжени, он сумел отбросить из сенсимонизма все неприемлемое для нашей эпохи и извлечь из него апостольскую и поистине божественную мысль о восстановлении в правах и освобождении рода человеческого в лице женской его половины.

Меня восхищал также склад ума этого юноши, так неожиданно совместившего в себе способность восприятия, свойственную художнику, со способностью к отвлеченному мышлению. Его ум был одновременно аналитическим и синтетическим; и когда Арсен шел со мною рядом в своей потрепанной одежде и грубых башмаках, я, невольно замечая его заурядный облик и простонародныеманеры, как истый анатом и френолог, задавался вопросом: почему блеск роскоши и элегантности украшает вокруг нас столько недостойных людей, на челе которых лежит печать умственного, физического и нравственного вырождения?

ГЛАВА XXI

Добряк Ларавиньер далеко не был таким глубоким философом. По строению черепа он принадлежал скорее к длинноголовым, чем к круглоголовым, — иными словами, он был скорее склонен к восторгам, чем к кропотливым исследованиям. Эта горячая голова вмещала единственную идею — идею революции. Страстно ей преданный и отважный, он предоставлял заботы о будущем многочисленным кумирам, которыми украсил свой республиканский Пантеон: Кавеньяк, Каррель, Араго, Марраст, Трела, Распайль, блестящий адвокат Дюпон [137]и tutti quanti [138]составляли в его сознании руководящий комитет; причем он мало задумывался над тем, смогут ли эти люди, несомненно выдающиеся, но такие же неустойчивые и не сложившиеся, как и современные идеи, сговориться между собою, чтобы управлять новым обществом. Пылкий молодой человек жаждал свержения буржуазной власти; сражаться, чтобы ускорить ее падение, — таков был его идеал. Все, что принадлежало к оппозиции, имело право на его уважение и любовь. Излюбленными словами его были: «Дайте мне дело».

Он проникся горячей дружбой к Арсену, но не потому, что оценил его светлый ум, а потому, что его беспредельную отвагу и беззаветную преданность, о которых был вправе судить, считал равными собственному мужеству и самоотречению. Его очень удивило, что Арсен старается бережно сохранить в душе чувство, не встречающее взаимности, но из любви к нему он поддерживал то, что называл причудой Арсена, и, поселившись под одной крышей с Мартой, постарался завоевать доверие и расположение Ораса. Это была нелегкая роль для такого правдивого человека, как Ларавиньер. Однако он довольно ловко с ней справился, ничем не выказывая дружбы к Орасу, которой, собственно, и не испытывал. Следуя наставлениям Арсена, он был услужлив, общителен и весел с Орасом, но не больше. Легковерное себялюбие Ораса завершило остальное. Он вообразил, что Ларавиньера привлекают его остроумие и обаяние, перед которыми не устояло столько других юнцов. Так оно могло быть, однако было не так. Ларавиньер обращался с Орасом, как обращаются с мужем, которого не хотят обманывать, которого щадят и терпят, чтобы пользоваться дружбой и приятным обществом его жены. В любых слоях общества люди поступают так без всякого злого умысла, а Ларавиньер не только не имел сам никаких личных притязаний, но заранее заявил Арсену, что не желает быть предателем и никогда не станет ничего говорить Марте ни во вред ее любовнику, ни в пользу другого. Арсена это вполне удовлетворяло; для него совершенно достаточно было каждый день получать известия о Марте и быть вовремя предупрежденным о неизбежном, по его мнению, разрыве между ней и Орасом, чтобы сохранять твердую, спокойную надежду, которой он только и жил.

Итак, Ларавиньер видел Марту каждый день — иногда одну, иногда в присутствии Ораса, который не удостаивал его ревностью, а по вечерам встречался с Арсеном и целых четверть часа беседовал с ним о Марте, при условии, что следующие полчаса они будут говорить о республике.

Хотя Жан и не собирался быть соглядатаем, вскоре он не мог не заметить раздражительности Ораса и его охлаждения к бедной Марте, и это неприятно поразило его. Над женским характером и женской долей он размышлял не больше, чем над другими социальными вопросами; впрочем, по натуре он был настолько благороден, что всякие размышления на эту тему были для него излишни. Как все сильные и честные люди, он испытывал к женщинам почтительное уважение. Тирания, ревность и насилие всегда являются признаком слабости. Жан никогда не был любим. Из-за своей некрасивой внешности он был крайне сдержан в обращении с женщинами, которых мог бы считать достойными своей любви; и хотя, судя по грубости его языка и манер, его никак нельзя было бы заподозрить в робости, он был так робок, что лишь украдкой осмеливался поднять глаза на Марту. Эту неуверенность в себе он отлично скрывал под личиной беззаботности, о любви же говорил не иначе, как с иронической напыщенностью, невольно возбуждавшей смех. Женщины обычно считали его мужланом, и это мнение установилось так прочно, что от бедного Жана потребовалось бы большое мужество и красноречие, чтобы его опровергнуть. Он сам отлично понимал это; кроме того, потребность в любви, схороненная им в самых дальних тайниках души, была у него настолько робкой, что он не решался подвергнуть себя насмешкам и сомнениям, неизбежным при первом же объяснении. Не в силах хоть на мгновение отречься от взятой на себя роли, он был вынужден посещать женщин слишком доступных, чтобы внушить ему серьезную привязанность, но относился к ним с мягкостью и бережностью, к которой они совсем не привыкли.

Такова судьба многих людей. Из странной гордости они не хотят раскрыть себя и всю жизнь вынуждены нести бремя невинного обмана, в котором все их поддерживают. Но истинный характер все равно сказывается, и, несмотря на пренебрежительную насмешливость, с какой наш бузенгот всегда отзывался о романтических чувствах, он выходил из себя, когда унижали и оскорбляли женщину, кем бы она ни была. Если какой-нибудь негодяй бил на улице проститутку, Жан героически за нее вступался и защищал ее с опасностью для собственной жизни. Еще труднее было ему держать себя в руках, когда он видел, как наносят нежному созданию душевные раны, более чувствительные для возвышенной женщины, чем побои для женщины падшей. Поселившись в доме Шеньяра, он с первых же дней заметил на лице Марты следы слез; нередко при его появлении Орас, с трудом овладев собой, подавлял вспышки гнева. Мало-помалу, перестав считаться с Ларавиньером, Орас перестал себя сдерживать, а Жан не мог долго оставаться безучастным свидетелем его грубых выходок. Однажды он застал Ораса в настоящем бешенстве. Орас провел ночь на балу в Опере, нервы его были возбуждены, и ему взбрело в голову, что Марта, упрекая его за долгое отсутствие, оскорбляет его, посягает на его свободу, проявляет деспотизм. Марта не была ревнива или, по крайней мере, никогда этого не выказывала; но она всю ночь волновалась, потому что Орас обещал ей вернуться к двум часам. Ее пугала возможность какой-нибудь ссоры, несчастного случая, а может быть, и измены. Марта глубоко страдала, но жаловалась лишь на то, что он ее не предупредил; однако ее осунувшееся лицо красноречиво говорило о жестокой тревоге бессонной ночи.

137

Каррель, Араго, Маррасти др. — политические деятели-демократы. В период Июльской монархии находились в оппозиции к режиму Луи-Филиппа.

138

И прочие, им подобные (итал.).