Страница 108 из 113
16
К Фатиме, продолжавшей не отрываясь работать на своем участке, подошла Мухаббат.
Она принесла Фатиме завернутую в платок кисть винограда и лепешку.
— Вот твоя доля, Фатима. Поешь.
— Спасибо, сестра.
— Ты сама соберешь оставшийся хлопчатник и снесешь весь твой сбор на весы или прислать за ним, помочь тебе?
— Никого не надо. Я сама соберу и снесу.
Мухаббат отдала ей завтрак, а сама принялась за работу.
Фатима положила сверток под куст и подумала: «Я пообещала собрать весь этот хлопок сама. Надо по-большевистски выполнять обещание».
Ее крепкая, мускулистая спина привыкла к труду, сильные быстрые руки были выносливы. Она не чувствовала усталости. Еще не хотелось ни отдыхать, ни есть. Работа захватывала и увлекала ее.
Кусты стояли редко, но по мере роста разветвлялись, раскидывались. Теперь на них раскрылось коробочек по семьдесят и даже больше. Каждый куст наполнял хлопком ее фартук, так обилен был урожай.
«Бедный Хасан! — думала она. — Вон какой урожай собираю я с твоего посева. А тебя чуть не засудили за него. — Она шла среди густых здоровых кустов, словно среди друзей. — Бедный Хасан! Ты виноват в том, что после того посева тут пришлось немало поработать. Немало, а зато теперь здесь кусты лучше, чем везде. Нет, ты не виноват, Хасан… А культиватор?»
Она вывалила хлопок из передника в мешок, крепче завернула рукава голубого сарпинкового платья и снова принялась за работу.
Ее крепкие, сильные, быстрые руки сверкали сквозь темные листья, быстро отрываясь от желтых коробочек к белому переднику.
Они мелькали равномерно, в лад с биением сердца. И в этой ее работе была пленительная красота, на которую никто не смотрел и которой сама Фатима не замечала. Она работала, словно вела какой-то замечательный, четкий, быстрый танец. Но мысли ее летали, как ласточки, далеко отсюда, вокруг Хасана.
Она не забывала ни его голоса, ни его слов, ни дней и вечеров, проведенных с ним, ни его мечтаний, ни сильного тела, ни крепких рук. Все в нем дорого было ей. И лицо, едва узнавшее бритву, и смуглая кожа, и его твердая воля, и мягкий голос, и серьезная, вдумчивая речь.
«Нет, Хасан, ты не виноват. Хасан, я в твою комсомольскую совесть верю. Совесть твоя чиста. По своей воле ты бы не принес нам вреда».
Передник наполнился, и опять она, прервав свое раздумье. переложила хлопок из передника в мешок.
А когда снова пошла между кустов, мысли ее вернулись к Хасану.
«Но как такое твердое сердце растаяло перед ленивой куклой? Чем она его пленила? Ну чем? Что нашли его темные глаза в ее бесстрастном, недовольном, бескровном лице?
Ах, Хасан! Как легко ты забыл время, когда мы вместе росли, вместе играли, вместе собирали первые урожаи хлопка на новых землях, на берегу Джилвана. И песни мои забыл. А мы ведь их вместе пели. И я гордилась, что у меня такой друг. Я пела:
В саду у меня цветок цветет.
На руке у меня соловей поет.
А ты, Хасан, забыл, как отвечал мне:
Есть цветок у меня, краше нет вокруг.
Краше всех цветов у меня есть друг.
Пара сильных рук есть сорвать цветок,
Есть друга обнять пара сильных рук.
Эх, Хасан, улетел соловей из моего сада, и цветок вянет, и сад мой поник».
И стало ей так жаль себя, словно огонь, долго тлевший внутри, вдруг вспыхнул, охватывая ее всю. И она негромко запела тоскливую старинную песню:
Мою розу унес беспощадный враг.
Соловья злой коршун настиг в кустах.
Беспечный садовник мой сад не хранил:
Погиб соловей и цветок зачах.
С этой песней она понесла хлопок к мешку.
— Я люблю песни. А особенно когда их ты поешь. И голос твой люблю. Но не нравится мне, что поешь ты такую тоскливую песню. От нее плакать хочется.
Фатима, вздрогнув, прервала песню от этого голоса: на нее, ласково и печально улыбаясь, смотрел Хасан.
Она торопливо смахнула слезинки, навеянные песней, и ответила:
— Куда уж тебе это слушать. Тебе по душе веселые да плясовые.
— В наше время не о чем тосковать. К чему нашей эпохе песни рабских времен, песни эмирских времен? Ты вон как работаешь, всем на радость, и песню надо радостную петь.
— Пустые слова, — ответила Фатима и отвернулась, чтобы ссыпать хлопок из передника в мешок.
— Ну давай хоть поздороваемся! — протянул ей руку Хасан.
— Тебе нужна нежная рука, Хасан, я у меня пальцы совсем огрубели. Не смею тебе их подавать.
И не дав ему руки, она пошла к тем кустам, откуда принесла свой сбор.
Не находя слов, чтоб ответить ей на упрек, он молча прошел за ней следом и сел невдалеке от нее.
— Слушай, давай поговорим по душам.
Она не подняла головы. Руки ее быстро, привычно, ритмично, легко касались пышно расцветших белых роз хлопчатника.
— Душевные дела прошли. Теперь ни к чему ни разговоры^ ни шутки.
— Фатима!
Она молчала. Руки быстро, чуть нарушая прежний ритм, собирали урожай.
— Фатима!
Она молча продолжала работать.
— Слушай, Фатима! Прости меня, Фатима! Я виноват. Руки ее дрогнули и остановились. Она обернулась быстро и
гневно.
— Хасан! Хорошо, поговорим по душам. Такие слова стыдно слушать комсомолке от комсомольца. Такие слова говори кулацким дочкам.
— Я ошибся, Фатима. И хочу исправить ошибку. Он опустил покрасневшее тоскливое лицо:
— Мы должны исправлять ошибки, когда их замечаем.
— Да! Не знаю. А может быть, ты попросишь помочь тебе в каком-нибудь… преступлении?
— Помочь прошу, но не в преступлении, а…
— Э, Фатима! Что ж ты ничего не ешь до сих пор?
Оба, обернувшись на голос, увидели Мухаббат, стоявшую возле нетронутого свертка с виноградом и хлебом.
— Не хотелось есть. Хотелось свое обещание выполнить, собрать весь хлопок на этом участке.
Мухаббат подошла и только тут увидела Хасана, сидевшего в тени раскидистых кустов.
— Ты, Хасан?.. Ты еще здесь? Видел их?
— Видел.
— Обоих вместе?
— Обоих.
— Что же ты им сказал?
— Они меня не видели. Я хотел сперва их послушать. Прополз в кустах и лег почти рядом.
— Что ж они говорили?
— Многое. Такое, что мне и в голову не могло прийти.
— Что ж такое?
— Когда придет время, вам с Фатимой первым скажу, а пока нельзя: их разговор касается всех моих несчастий.
— А Кулмурад еще не закончил следствие?
— Кулмурад сообщил свои выводы и уехал.
— Какие выводы?
— Для меня нежелательные, но желательные для Шашмакула и для Хамдама-формы.
Фатима услышала этот ответ, и руки у нее опустились. Мухаббат тоже побледнела.
— Ты ясней говори.
— Он считает, что я виноват в неправильной работе сеялки на севе и в пропаже культиватора. Вопрос обо мне ставят на общем колхозном собрании. Будут обсуждать в показательном порядке. А потом, дело ясное, исключат из колхоза и отдадут под суд.