Рабы

Она помолчала. Хамдам слушал напряженно, а сердце его опять билось громко и тяжело.

— Я выказала ему любовь. Он тоже. Даже горячее, чем я. Но чем больше я притворялась влюбленной, тем сильнее и сердечней раскрывал он свою любовь.

— А если любовь его сердечна, что же он хорошего сделал для твоей семьи?

— Как бы он ни любил, как бы горяч ни был его порыв, стоило мне заговорить о своем отце, он мгновенно бледнел от такой злобы, что, если я тянулась к нему, он отбрасывал прочь мои руки, отталкивал меня и вставал: «Наша любовь только до этого разговора. Ты дала слово об этом не говорить. Нарушишь свое слово, и я свое нарушу. Не пеняй на меня». И опять нужно было немало сил, чтоб его успокоить, чтоб его оставить с собой, чтоб он не уходил. Так и не смогла ничего добиться. Он из железа. Его не перемелешь, словами не прошибешь. Лживыми ласками не проймешь.

Кутбийа замолчала.

— Ну, а потом?

— Потом? Имущество у отца забрали, отца с матерью выслали. Братьев выслали. В нашем доме устроили школу. А я осталась тут одна, против своего желания.

Кутбийа, шумно вздохнув, вытерла глаза, на которых, может быть, и не было слез.

Но по сердцу Хамдама, изнывающему от любви, прошла горячая волна жалости.

Хамдам, прижимая к себе Кутбийю, зашептал:

— Так уйди от него. Распишись со мной. Но одно условие: когда распишемся, позовем муллу и совершим обряд. Но только так, чтобы никто не знал.

— Если, бог даст, доживем до этого дня, позовем муллу, заключим брачный союз.

— А что нам мешает? Не хочешь с ним жить, иди завтра в загс и разводись. А послезавтра распишешься со мной. И конец. Для чего ж сидеть и плакать, для чего томить себя? И меня. Так ты и ему отомстишь за то, что не послушал тебя, твоим родителям не помог, твои надежды не оправдал. Понимаешь?

Кутбийа, отодвинувшись от Хамдама, серьезно и строго ответила:

— Нет, на этом мое сердце не успокоится. Я колхозу должна отомстить. Колхоз разорил отца. Колхоз исковеркал мою молодость. Колхоз дал силу рабам и беднякам. Вот почему мне рано уходить от активиста и комсомольца. А тебе пора действовать. Тебе надо…

Широкий рукав соскользнул с ее поднятой руки. Горячей рукой, украшенной широким браслетом, она обняла Хамдама. Прижалась к нему…

Хамдам прижал к себе ее голову.

— Я первый тебе помогу.

— Я на тебя надеялась.

— Почему ж теперь не надеешься?

— Нет, и теперь надеюсь. Я тебе верю. Не верила б, не говорила бы. Но только я слышала, ты стал активистом-колхозником.

— Твой отец всегда мне доверял. Никогда я не обману его доверия. Сперва я откровенно отвиливал от работы. Вредил, где мог. И не всегда осмотрительно. Чуть-чуть не попался. Тогда я взялся за дело с другого конца. Теперь меня хвалят. А я все тот же и хочу того же.

— Как же тебе удалось?

— Мне трудную работу поручили, и я с успехом ее выполнил. Вот меня и называют «активистом». Но я такой же активист, как ты жена активиста.

— Какая ж нашему делу польза от этого?

— Польза есть. Дело, за которое меня хвалят, это паше дело.

— Не понимаю.

Кутбийа спрашивала, играя его гордо закрученными усами.

— Мне поручили вырыть арык. Я его так вырыл, что, когда для полива его наполнят водой, его без труда можно разрушить. А восстановить будет нелегко. Хлопок останется без воды самое меньшее на неделю, а то и дней на десять. Ты небось знаешь, что если с первым поливом запоздать, урожай снизится наполовину. Самое меньшее — наполовину. Понимаешь?

— Это все? — спросила Кутбийа, прикидываясь разочарованной.

— Нет, не все.

Хамдам снова расправил и закрутил усы, смятые Кутбийей.

— Что же еще?

— Половину мешка отборных семян я заменил гнилыми.

— А еще что?

— Если за мной закрепится звание «активиста», мне и доверие будет. Тогда при окучке я кое-что схитрю с удобрениями.

Кутбийа сказала деловито:

— Вот что: Хасан работает на сеялке. У него сеялка, культиваторы и другие машины. Он говорил, что еще плохо их изучил, что не всегда понимает, как с ними надо обращаться. Ты скажи, что уже работал на сеялке. Давай Хасану советы. А советуй так, чтобы делалось наше дело, а не колхозное. Так одной стрелой мы двух зайцев убьем: и севу повредим, и доверие к Хасану испортим, выставим Хасана вредителем. Если усомнятся, что он сознательно вредил, будут считать его неспособным либо дураком. Вредить людям — значит больше всего вредить колхозу. Это мне отец говорил. Он объяснял мне, что их сила в людях, что надо выбивать людей. Мы пулей выбивать их не можем, надо действовать словом.

Хамдам с готовностью согласился:

— Это у меня в плане на первом месте! Я Хасану так подстрою, что хлопок либо совсем не взойдет, либо так взойдет, что его придется окучивать по многу раз, чтобы…

Не дослушав, Кутбийа прижалась к его лицу, лаская губами его брови, глаза, усы.

Не коснувшись губ, она откинулась и шепнула:

— Я давно тебя люблю. Твои черные глаза, твои темные брови, твои густые усы. Но что-то еще мне дорого в тебе. Я не могла понять, что мне в тебе так дорого. Не могла понять, а теперь знаю. Ты осуществляешь мои самые тайные, самые тайные мои желания. Я мечтаю, а ты действуешь. Ты мои мечты проводишь в жизнь. Ты одной стрелой пробиваешь двух зайцев.

— Не только двух зайцев. Они пробьют зверя покрупнее. Ты видела, — я всегда работаю около разных машин. Видела?

Он вгляделся в ее лицо, смутно белевшее в темноте.

— Эти машины пришли, чтобы развивать хлопководство. Я так сделаю, чтоб от них был только вред. А это повредит и руководителям колхоза. Подорвет веру в них. Это разладит порядок, и работа в колхозе разладится.

— Ой, Хамдам-джан! Дорогой мой Хамдам! Скорее бы настало время, когда твой крепкий, мужественный стан станет моим!

Но огонек фонаря, приближавшийся со стороны чайханы, разъединил их.

Хамдам исчез в темноте.

Кутбийа, быстро оправив платье, громко застучала каблуками по большой дороге, направляясь к огоньку фонаря.

Через несколько шагов она встретила нескольких колхозников и Хасана.

Кутбийа пошла с ними:

— Ой, милый Хасан! Почему задержался?

— Разговор был интересный. Соревнование и ударничество дали отличные плоды. Прежние лентяи — и то стали активистами. Потом меня попросили еще раз объяснить лозунг партии: сделать колхозы большевистскими и колхозников зажиточными. Ну, как твоя голова? Перестала болеть?

Отстав, они шли вдвоем. Кутбийа, ласкаясь, успокоила его:

— Голова прошла. Но сердце заболело: ты долго не шел, я соскучилась. Вот и пошла тебе навстречу.

Он ее задумчиво спросил:

— Кутбийа! Ты меня правда любишь?

— Если б не любила, разве вышла б к тебе в такую темень, когда люди без фонаря не могут ходить?

— Вот, если любишь, иди работать в колхоз. Работать в полную силу. Чтоб стать активисткой, чтоб с тебя пример брали! Это моя мечта.

Их спутники свернули к своим домам. Фонарь тоже унесли в один из домов. Стало совсем темно.

Только их шаги еще звучали на твердой дороге среди безмолвия уснувшей деревни, среди необъятного простора полей, протянувшихся до песков пустыни.

— Ну, когда ж, наконец, ты будешь доволен мною? Я все для тебя делаю, а тебе всего этого мало. Ты еще и еще чего-нибудь от меня хочешь.

Она обнимала его. Его щек касались ее волосы, спутанные руками Хамдама-формы.