Под игом

—

Меня все еще ищут; в Бяла-Черкве, надо полагать, во все норы заглядывают… Но шалишь, не найдут!

—

А теперь что ты собираешься делать, доктор? Куда путь держишь?

—

В Румынию, конечно.

—

И я было собрался туда, да вот знамя заставило меня спуститься с гор.

—

А меня, наоборот, — подняться в горы… Но как тебе идти в таком наряде?.. Шапки и той нет!

—

Затем-то я и послал к тебе Марийку с письмом, чтобы ты мне принес все, что требуется. Странно, куда она могла деваться?..

- Теперь все это не к спеху, — сказал доктор. — Как стемнеет, пойдем на Хамбареву мельницу, и Лилко тебя снабдит всем, чем нужно. У меня, к счастью, есть еще один старый паспорт… Пригодится для тебя… А в мешке кое-какие съестные припасы.

—

Отлично! Я, правда, не для того пришел сюда, чтобы снова бежать… Я думал, что здесь уже началось восстание.

—

А вместо восстания получилась какая-то каша, — ожесточенно прервал его доктор. — Подняли шум, а дела не сделали, только беду на город накликали.

—

А насчет других городов вы имели сведения?

—

Ходили какие-то туманные слухи. Повсюду одни и те же проклятые неудачи… Восстание не смогло широко распространиться… Всюду провалы… Да ты, надо думать, больше меня знаешь.

—

Я видел с горных высот пожары. Они пылали чуть не в двадцати местах одновременно, — отозвался Огнянов.

—

Да, брат, не созрел еще наш народ для такого дела!.. Обманулись мы, страшно обманулись… — сказал доктор. — Тяжкие жертвы приносит теперь Болгария, и, главное, понапрасну.

— Что мы обманулись, это правда… Но революция была необходима, а жертвы неизбежны. Я даже хотел бы, чтобы их было еще больше, чтобы зверства были еще чудовищнее. Мы не можем своими силами сокрушить Турцию, но можем снискать сочувствие всего мира хотя бы своими великими страданиями, мученичеством и кровавыми реками, которыми истекает тело Болгарии… Все-таки это признак того, что мы существуем. О мертвецах никто и думать не станет. Только живой имеет право на жизнь. Если теперь европейские государства за нас не заступятся, то они не заслуживают названия христианских и цивилизованных!.. Но если бы даже ничего этого не было, нам не в чем раскаиваться… Мы выполнили наш гражданский долг, мы кровью своей попытались завоевать свободу… Не вышло… Об этом приходится жалеть, но стыдиться нечего… А вот если мы теперь будем сидеть сложа руки, если мы станем оплевывать свой идеал, если забудем про кровь и пламя пожаров, в которых теперь гибнет Болгария, это будет позор и преступление.

—

Огнянов, — сказал доктор после короткого молчания, — сдается мне, что одни мы с тобой так думаем в этот час: вся Болгария проклинает нас за то, что мы обрушили на нее эти бедствия… Послушал бы ты, что говорят. Всякий теперь считает, что прав был Стефчов.

XIV. Важный разговор

Впервые услышал сегодня Огнянов имя Стефчова и поморщился.

—

Как, он еще дышит, эта презренная тварь?

—

Презренная тварь? — прервал его доктор. — Да Стефчов у нас теперь умнейший человек, преданнейший родине… им гордиться надо! Жаль, не удалось мне испить его крови… Знаешь, ведь я было хотел натравить на него свою медведицу Клеопатру… Он теперь торжествует вместе с чорбаджи Юрданом. Его теперь почитают спасителем города. А нас, как собак, передушат, если найдут…

—

Подлая тварь!.. Бедная Лалка, наверное, очень несчастна…

—

Как? Разве ты не знаешь? Лалка умерла.

—

Умерла? Что ты говоришь?

—

Умерла восемнадцатого апреля, — глухо проговорил доктор.

—

Сколько несчастий за такое короткое время!.. Это он ее убил, подлец! — крикнул Огнянов.

—

Да, он ее убил.

И доктор со слезами на глазах рассказал Огнянову, отчего Лалка заболела и умерла.

Огнянов, растроганный, схватил его за руку.

—

Брат, мы одинаково несчастны. Соколов вопросительно посмотрел на него.

—

Лалка, женщина, которую ты любил, умерла, — скорбно промолвил Огнянов, — другая женщина, любимая мною, тоже… в могиле… потеряна для меня.

—

Нет, твоя Рада жива, она в Бяла-Черкве! — воскликнул доктор.

—

Жива?.. Да, жива, но для меня она умерла. Соколов удивленно посмотрел на него.

—

Да, навсегда умерла, — угрюмо повторил Огнянов. — Несчастный Кандов… мир праху его!.. Зачем я его пережил?

Соколов широко раскрыл глаза от изумления.

—

Скажи, Бойчо, уж не поссорился ли ты с Кандовым

в Клесу

ре?

—

Да… Не на жизнь, а на смерть.

—

Из-за Рады? Огнянов нахмурился.

—

Не будем говорить об этом теперь, — сказал он.

—

Да ты с ума спятил, Бойчо! Ты подозреваешь Раду? Но это возмутительно.

—

Возмутительно? Ошибаешься. Я, брат, тоже думал когда-то, что Рада — это сама невинность; и что же оказалось?.. — Огнянов глубоко вздохнул. — А я-то верил, я любил ее, да еще как любил!

В

те дни и родина мне была милее, и больше у меня было веры в свои силы, и мужество мое было несокрушимо… Но какой удар мне нанесли! Ты и представить себе не можешь. Достаточно сказать тебе, что после этого я сражался в Клисуре не столько для того, чтобы победить врага, сколько затем, чтобы самому погибнуть от его пули… Не напоминай мне о ней.

И Огнянов грустно поник головой.

—

Нет, ты ошибаешься! Рада тебя верно любила и любит, но она очень несчастна. Ее оклеветали, и первый клеветник — ты! — с негодованием воскликнул доктор.

Огнянов окинул его укоризненным взглядом.

—

Доктор, не будем больше говорить об этой печальной истории, чтобы не оскорблять памяти бедного Кандова.

—

Нет, именно память Кандова я и хочу очистить от твоих подозрений… Ты не должен допускать и мысли, что он поступал подло… Правда, он действительно влюбился в Раду… Ты ведь знаешь, какой это был мечтатель. Он мог увлекаться до самозабвения. Эта нелепая страсть заставила его отойти

от

общества, забросить комитетские дела… Но она ничего не изменила в чувстве Рады к тебе: он не оскорбил ее никаким бесчестным предложением. Рада стеснялась сказать тебе об этом, но Лалке она жаловалась на его платоническое ухаживание. Да, кстати, хорошо, что я вспомнил, возьми вот, почитай письмо, которое он написал девятнадцатого апреля, в тот самый день, когда уехал вслед за нею в Клисуру.

Это

письмо мне передал Недкович…

И вынув письмо Кандова, Соколов протянул его Огнянову.

Бойчо быстро прочел письмо, и в глазах его блеснули слезы. Лицо его мгновенно засияло счастьем.

—

Спасибо тебе, Соколов! Ты все объяснил, и теперь у меня словно гора с плеч свалилась. Ты обновил и озарил мою душу.

—

Бедная Рада, — проговорил Соколов. — Как она будет счастлива, когда узнает об этом! Мне не удалось повидаться с нею, но я знал, что она в отчаянии… очевидно, из-за тебя. Она, как и все мы, считала тебя погибшим… Напиши ей, черкни хоть несколько слов, прежде чем мы тронемся в путь, обрадуй ее, бедняжку.

—

По

-твоему, я должен написать ей?

—

Конечно, напиши, этого требует нравственный долг.

—

Нет, нравственный долг требует другого: надо не письма ей писать, а встать и пойти к ней, пасть перед нею на колени и молить о прощении. Я поступил с Радой жестоко,

до

подлости жестоко! — воскликнул Огнянов.

—

Я бы и сам посоветовал пойти к ней, но сейчас это невозможно…