Ферма трупов

Уэсли спал на той стороне кровати, которую я обычно занимала сама. Пожалуй, это было единственным, что мешало нам в постели. Мы оба привыкли выбирать половину, удаленную от двери или окна, через которые кто-нибудь мог проникнуть внутрь. Можно подумать, несколько футов матраса оказались бы решающим преимуществом и позволили бы вовремя дотянуться до оружия. Пистолет Бентона и мой револьвер лежали на наших прикроватных столиках, и скорее всего, заберись сейчас кто-нибудь в номер, мы с Уэсли попросту перестреляли бы друг друга.

Шторы горели, словно абажур на яркой лампе, — на улице сияло солнце. Я заказала в номер кофе и спросила портье о своей машине. Тот заверил меня, что она уже в пути. Чтобы не отвлекаться на обнаженные плечи и руки Уэсли, покоившиеся поверх скомканного покрывала, я села за стол спиной к кровати, достала привезенную им распечатку, несколько монет и лупу и приступила к работе. На первый взгляд казалось, что Уэсли прав и в лаборатории на этом размытом пятне всего лишь увеличили число оттенков серого. И все же чем больше я вглядывалась в эту отметину, оставленную каким-то окислившимся предметом на ягодице девочки, тем яснее на пятне проступали какие-то контуры.

Наиболее темная область изображения, имевшего форму неправильного круга, была смешена от центра в сторону. Сказать, в какую именно, я не могла — непонятно, где здесь верх, а где низ. Контур области напоминал силуэт утки или какой-то другой птицы — полукружие головы и выступ, похожий на большой клюв. Но это не мог быть орел с реверса двадцатипятицентовой монеты — рисунок заполнял добрую четверть всего изображения. Сзади в шее «птицы» имелась небольшая выемка.

Взяв со стола четвертак, который я использовала для сравнения, я задумчиво покрутила его в пальцах. Я смотрела, как он поворачивается то одной стороной, то другой, и вдруг поняла. Решение оказалось таким простым и очевидным, что у меня дух перехватило. Предмет, начавший окисляться под мертвым телом девочки, действительно был монетой в двадцать пять центов, но лежавшей лицевой стороной вверх. Изображение на отметине оказалось не уткой, а отчеканенным профилем Джорджа Вашингтона. За птичью голову и клюв я приняла гордое чело и темя первого президента и завиток его напудренного парика. Монету при этом следовало расположить так, чтобы Вашингтон смотрел влево, а его аристократический нос указывал вниз, на мои колени.

Где же лежало тело Эмили? Четвертак в общем-то мог случайно оказаться на полу практически любого помещения. Однако на теле обнаружили также частицы краски и «флоридской пробки». Где можно найти и то и другое? В подвале, разумеется, — в подвале, который ранее использовали для чего-то, подразумевавшего применение этих материалов, а также других видов древесины вроде ореха и красного дерева.

Скорее всего какое-нибудь хобби, но какое? Чистка и полировка драгоценных камней? Нет, вряд ли. Починка наручных часов? Тоже непохоже. Вдруг я вспомнила наполнявшее дом Стайнеров тиканье множества часов, и мое сердце забилось быстрее. Покойный муж Денизы мог в свободное время ремонтировать старые ходики и прочий антиквариат. Подвал вполне подошел бы в качестве мастерской, а «флоридская пробка» понадобилась бы как держатель для мелких деталей.

Спавший Уэсли глубоко и размеренно дышал. Вот он почесал щеку, как будто сгоняя невидимое насекомое, и натянул простыню на голову. Я достала телефонную книгу и поискала того человека, отец которого работал на «Шаффорд Миллс». В книге оказалось два человека с такой фамилией — Роберт Келси-младший и Роберт Келси-третий, сын предыдущего. Я набрала номер.

— Алло! — ответил женский голос.

— Это миссис Келси? — спросила я.

— Смотря какая миссис Келси вам нужна — Миртл или я.

— Я хотела бы поговорить с Робом Келси-младшим.

— А! — Моя собеседница рассмеялась. По голосу было слышно, какая она славная и дружелюбная. — Значит, вы все-таки не моего мужа ищете. Роба сейчас нет, он ушел в церковь. Понимаете, в дни причастия он помогает подготавливать все необходимое для церемонии, так что ему пришлось пойти сегодня пораньше.

Я поразилась, как она вот так выкладывает все абсолютно незнакомому человеку. В который раз меня тронуло то, что существуют еще места, где люди доверяют друг другу.

— А вы не подскажете, в какой именно церкви его можно найти? — спросила я.

— В Третьей Пресвитерианской.

— Служба там начинается в одиннадцать?

— Да, как обычно. Кстати, преподобный Карр замечательно говорит проповеди. Вы много потеряли, если никогда его не слышали. Может быть, что-нибудь передать Робу?

— Я сама перезвоню попозже.

Поблагодарив ее, я повесила трубку. Уэсли уже сидел на кровати, сонно глядя на меня. Обведя глазами комнату, он заметил стул, придвинутый к столу с распечаткой изображения, монетами и лупой. Бентон потянулся и весело рассмеялся.

— Что? — с негодованием спросила я.

Он помотал головой, не переставая смеяться.

— Уже четверть одиннадцатого, — сообщила ему я. — Если собираешься со мной в церковь, лучше поторопись.

— В церковь? — нахмурился он.

— Да. Место, где люди молятся Богу.

— А здесь что, и католическая есть?

— Понятия не имею.

Он уставился на меня непонимающим взглядом.

— Мне надо успеть на пресвитерианскую службу, — объяснила я. — Даже если у тебя другие планы, тебе все равно придется меня подвезти. Мою машину все еще не доставили, хотя прошел уже целый час.

— Подбросить я тебя, конечно, подброшу, но на чем ты собираешься возвращаться?

— Было бы о чем беспокоиться. — Здесь, в этом городе, где каждый охотно помогал позвонившему незнакомцу, я вдруг почувствовала, что не хочу планировать наперед каждый свой шаг. Я решила просто плыть по течению и посмотреть, куда оно меня занесет.

— Что ж, если что, пейджер у меня с собой, — напомнил мне Уэсли, спуская ноги с кровати.

— Отлично. — Я вытащила запасной аккумулятор из зарядника, воткнутого в розетку рядом с телевизором, и положила вместе с телефоном в сумочку.

20

Уэсли высадил меня у входа в церковь, выстроенную из бутового камня. Служба еще не началась, но прихожане уже собирались. Они выходили из машин и, щурясь на солнце, пересчитывали своих отпрысков. Громко хлопали дверцы автомобилей, скопившихся на узкой улочке. Идя по мощеной дорожке, которая огибала церковь слева и вела на кладбище, я чувствовала спиной любопытствующие взгляды.

Утро выдалось морозным. Прозрачные солнечные лучи хоть и слепили глаза, едва ощущались кожей, словно тончайшая ткань. Я толкнула заржавленную створку — кованые ворота погоста служили скорее для солидности и не остановили бы никого, кто пожелал бы войти, а удерживать тех, кто находился внутри, было и вовсе ни к чему. Холодно сверкали на солнце свежие гранитные обелиски, а старые, покосившиеся в разные стороны, поднимались из могильных ртов иссохшими языками. Те, что лежали здесь, тоже могли говорить. Мы слышим мертвых всякий раз, как вспоминаем о них. Я шла к тому углу кладбища, где покоилась Эмили, и подмерзшая земля легонько похрустывала у меня под ногами. Красная глина на могиле, вскрытой и засыпанной вновь, зияла кровоточащей раной. На глаза у меня навернулись слезы, когда я вновь увидела прекрасного ангелочка и печальную эпитафию:

Теперь эти строки Эмили Дикинсон несли для меня совсем иной смысл. Я взглянула на них по-другому после тою, что мне стало известно о женщине, выбравшей их. «Моя» — вот что теперь бросилось мне в глаза. Эмили не имела права на собственную жизнь — ей предназначалась роль придатка своей безумной матери, страдавшей неутолимой жаждой ублаготворения собственного «я».

Эмили, как и все прочие, была всего лишь пешкой в ее игре. Дениза относилась к людям как к куклам. Куклу можно одеть или раздеть, можно прижать к груди, а можно оторвать ей голову. Мне вспомнился ее дом, все эти кружавчики и рюшечки, цветочки на обоях. Она оставалась маленькой девочкой, которая страстно желала внимания окружающих и с годами научилась привлекать его к себе. Она разрушала все, к чему прикасалась, а затем рыдала на теплой груди сострадательного мира. «Бедная, несчастная Дениза», — приговаривали все, не видя за обликом убитой горем матери чудовище с окровавленными клыками.