Семья Рэдли

Питер смотрит на книгу. Исторический роман «Последняя песнь воробья». Название ему ни о чем не говорит. Он ни разу в жизни не слышал пения птиц.

Он спрашивает себя: почему это так важно для нее — вести себя так, словно ничего не случилось? Жарить мясо, как всегда по воскресеньям, готовиться к литературному кружку, сортировать мусор, завтракать за столом и пить кофе, сваренный как положено. Как вообще возможно все это делать, когда она чуть ли не гудит от напряжения, точно электричество в проводах?

Пытается замести неприятности под коврик, да, но что толку заметать под коврик горы? Для Питера это загадка. Такая же загадка, как и то, почему она пошла на попятный в отношении Уилла. Он останется до завтра.Почему? Питер зол на жену, но не совсем понимает причины этой злости. Да и с чего, собственно, он так переживает из-за каждой мелочи?

Он решает вынести на обсуждение некоторые из беспокоящих его вопросов, но, как выясняется, напрасно.

— Ночной клуб? — Хелен кладет книгу на одеяло. — Ночной клуб?

Питер смущается, чувствует себя каким-то жалким и уязвимым. Но в то же время откровенный разговор приносит некоторое облегчение.

— Да, — как можно осторожнее продолжает он. — Уилл сказал, что можно купить ее у гардеробщика. И я подумал, что, ну, это может помочь нам.

А про себя добавляет: «О нет. Я зашел слишком далеко».

У Хелен напрягается челюсть.

И раздуваются ноздри.

— В каком смысле — помочь? Помочь в чем?

Теперь уже обратного пути нет.

— Я про нас. Про тебя и меня.

— У нас все в порядке.

Питер пытается понять, неужели она и впрямь так считает.

— Да? И в каком же измерении это верно?

Хелен откладывает книжку про воробья, ложится, опускает голову на подушку и выключает свет. Напряжение между ними — как вспышки статического электричества в темноте.

— Слушай, — произносит она тоном, означающим «прекращай молоть чушь». — Я не собираюсь всю ночь обсуждать твой кризис среднего возраста. Ночные клубы!

— Ну, по крайней мере, мы могли бы иногда пить кровь друг друга. Когда мы делали это в последний раз? В Тоскане? В Дордони? Или в то Рождество, когда мы ездили к твоей маме? Какой векэто был?

Сердце у Питера колотится, он сам удивлен, насколько агрессивно звучит его голос. Как и всегда, когда они ссорятся, он наступает на все грабли.

— Пить кровь, — сердито говорит Хелен, резко дергая одеяло. — Это все, о чем ты думаешь?

— Да! Практически ни о чем больше! — Ответ последовал слишком быстро, Питеру приходится посмотреть в глаза только что высказанной правде. И он грустным голосом повторяет ее еще раз: — Да. Я только об этом и думаю.

Хелен не хочется ссориться с мужем.

Во-первых, у нее нет сил.

Во-вторых, она представляет себе, как дети, лежа в кроватях, вслушиваются в каждое их слово. И Уилл тоже. Если он еще во дворе, то ему наверняка все слышно, и он, несомненно, в полном восторге.

Она велит мужу говорить потише, но, похоже, он этого даже не заметил. В любом случае он не унимается, не утихает и ее гнев, который — как и все, что происходит в эти проклятые выходные — она не в силах контролировать.

Так что Хелен лежит молча, злая на себя и на Питера, который продолжает сыпать соль на открытую рану их брака.

— Не понимаю, — говорит он. — Ну какой смысл? Мы перестали пить кровь друг друга. Раньше это было весело. С тобойбыло весело. Но теперь мы ничего не делаем вместе, только ходим в театр на всякие бесконечные пьесы. Хелен, но это же все про нас! Мы сами как будто в какой-то проклятой пьесе.

Ей нечего ответить, кроме как пожаловаться на немилосердную головную боль. Это лишь провоцирует мужа на очередную агрессивную тираду.

— Голова болит! — восклицает он, вещая уже на полную громкость. — У меня, знаешь ли, тоже. У всех у нас болит голова. И всех тошнит. Все мы вялые. Наши стареющие кости ноют. У нас нет ни малейшего стимула вставать по утрам. И мы не вправе принимать единственное лекарство, от которого нам станет легче.

— Ну так прими, — огрызается Хелен. — Прими! Проваливай со своим братом и живи в его чертовом фургоне. И Лорну с собой прихвати!

— Лорну? Ты про Лорну Фелт? Она-то тут при чем?

Хелен ничуть не верит в его притворное удивление, но продолжает все-таки уже тише:

— Да ладно, Питер, ты же с ней флиртуешь. На вас прямо смотреть неловко.

Она составляет в уме список, на случай если ему потребуются примеры.

В пятницу за ужином.

В очереди в гастрономе.

На каждом родительском собрании.

На барбекю у Фелтов прошлым летом.

— Хелен, это просто смешно. Лорна! — И неизбежная подначка: — Да и не все ли тебе равно?

Она слышит, что где-то в доме скрипнула половица. Через некоторое время раздаются знакомые шаги сына — он проходит мимо их двери.

— Питер, уже поздно, — шепчет Хелен. — Давай спать.

Но Питер разошелся не на шутку. Кажется, он ее даже не услышал. Он не умолкает, стараясь, чтобы все в доме услышали каждое слово.

— Я серьезно, — говорит он. — При таких отношениях зачем вообще быть вместе? Подумай. Дети скоро пойдут в университет, и останемся только мы, в ловушке этого бессмысленного бескровного брака.

Она даже не знает, смеяться или плакать. Если начнет то или другое, остановиться уже точно не сможет.

В ловушке?

Именно так он сказал?

— Питер, ты даже не представляешь, о чем говоришь. Абсолютно!

Забившись в маленькую темную пещерку под одеялом, Хелен вопреки собственной воле страстно жаждет вернуть чувство, испытанное семнадцать лет назад, когда она напрочь забыла о насущных проблемах — работе, изнурительных визитах к умирающему отцу, замужестве, насчет которого не была уверена. Вместо них в том самом проклятом фургоне она создала себе новую проблему, затмевающую все прочие. Хотя тогда это не ощущалось как проблема. Это ощущалось как любовь, любовь хлестала через край, в ней можно было купаться, смыть с себя все лишнее и ступить в чистый покой тьмы свободной, как в мечте.

И хуже всего то, что она знает: мечта эта сидит тут, неподалеку, в патио, пьет кровь и ждет, когда она передумает.

— Ах, не представляю? — доносится голос Питера с другой стороны кровати. — Не представляю? Это очередное соревнование, которое ты выигрываешь? Соревнуемся, кто прочнее застрял в ловушке?

Хелен выглядывает из-под одеяла:

— Прекрати вести себя как ребенок.

Она осознает горькую иронию своих слов, осознает, что сама такой же ребенок, как и он, потому что взрослое поведение противно их природе. Они могут только притворяться, надевая панцири на свои томящиеся жаждой детские души.

— Твою мать, — медленно выговаривает Питер. — Я просто пытаюсь быть собой. Это что, преступление?

— Да. И не одно.

У него вырывается сдавленный стон.

— Ну и как, по-твоему, прожить всю жизнь не собой, а кем-то другим?

— Не знаю, — честно отвечает Хелен. — Правда не знаю.

Тысячи лет

Чувствуя прикосновение жесткой щетины мужа к внутренней стороне бедра, Лорна Фелт недоумевает, что же на него нашло.

Они лежат под розово-желтой тантрической диаграммой правой ступни с ее символами просветления.

Маленькая раковина и лотос.

Они лежат голые на кровати, и, к удовольствию Лорны, Марк лижет ее, целует и покусывает так, как он никогда в жизни ничего не лизал, не целовал и не покусывал.

Лорне приходится не закрывать глаз, иначе ее покидает уверенность в том, что это тот же самыймужчина, который обычно предпочитает в постели говорить о просроченных арендных платежах.

Марк поднимается над ней. Их поцелуи жестки и примитивны, так, наверное, целовались тысячи лет назад, до того, как изобрели имена, одежду и дезодоранты.

Лорна внезапно чувствует себя такой желанной, вожделенной, с каждым его толчком по всему ее телу растекается тепло и сладкая истома. Она хватается за это ощущение — и за мужа — с каким-то отчаянием, вцепляется пальцами в его спину, льнет к его соленой коже, как будто он скала, а вокруг бушующий океан.