Улица Теней, 77

Санжай, ее бойфренд, говорил, что и выглядит она потрясающе, фатакдиу нее сексуальная, как шутиха, но ее чувство собственного достоинства, воспитание и обаяние таковы, что она никогда не вызовет зависть у других женщин. Санжай хотел только чодо— это слово Падмини никогда не произнесла бы вслух ни на одном языке. Если бы Санжаю пришлось выбирать между едой и чодо, он бы умер от голода. Но парень он был хороший, серьезно относился к своей карьере и никогда не лгал, даже ради того, чтобы отправить его вечно готовый к бою лаудав то самое место, куда ему хотелось попасть.

Если красивая внешность являлась преимуществом для консьержки, менеджера, а потом и владелицы отеля, то иной раз она сильно мешала. Сенатор Блэндон воспылал к ней самыми теплыми чувствами, а его идея флирта заключалась в непристойных шутках, почти похабных, заставлявших ее краснеть. Среди его знакомых также нашелся человек, который научил сенатора нескольким словам на индийском, чтобы тот мог показать Падмини, что он интересуется культурой страны, из которой она приехала в Америку. Иногда он называл ее одной из аспара, то есть божественных нимф, или баташа, то есть сахарной конфеткой. Он называл ее бибиПадмини, что означало «мисс» Падмини. Но тот, кто учил сенатора языку Индии, вероятно, насмехался над ним, потому что Блэндон также называл ее бхаджийя, то есть жареная закуска, и акха адна, то есть целое яйцо, и чотти гадда, то есть маленькая подстилка. На нем закалялись ее терпение и выдержка, но Падмини удавалось притворяться, что она польщена его вниманием к языку страны ее предков, и она никогда не смеялась ему в лицо.

В эту смену сенатор еще не появился, и Падмини воспринимала сие как подарок богов, но в 5.51 — по ее часам — произошло нечто гораздо худшее. Внезапно со всех сторон поднялся электронный визг, и от неожиданности она соскочила с высокого стула. Журнал, который она читала, «Хозяин гостиницы», грохнулся на пол. Она вышла из-за стойки в вестибюль. При проверке пожарной сигнализации сирена пронзительно голосила, но не имела ничего общего с этим визгом. Тем не менее Падмини знала, что визг этот не может означать что-то хорошее.

Все вокруг нее расплылось, потом расплывшиеся формы, все еще узнаваемые, вдруг совершенно исказились, визг уже не доносился из стен, а изнутри, разрывал ей голову, и когда из-под земли послышалось зловещее гудение, Падмини подумала, что у нее инсульт. Ей только исполнился двадцать один год, она строила грандиозные планы, успела реализовать лишь малую их часть, так что несправедливость случившегося потрясла ее. Но даже теперь, пытаясь хоть что-то разглядеть, она думала о матери и отце, Ганеше, и о брате, Викраме, и об Анупаме, и, разумеется, о Санжае, грустила о том, какой обузой им станет, если ее парализует, и какое причинит им горе, если умрет. Ей очень не хотелось причинять боль самым дорогим ей людям. А потом шум прекратился, и мир вновь стал четким.

Падмини могла поверить, что тромб или аневризма могли уничтожить жизненно важную часть мозга даже у молодой женщины ее лет, но никогда не сомневалась в собственном психическом здоровье. Она точно следовала заданному курсу, словно ей в голову встроили навигатор, управляемый со спутника. Благоразумие вело ее, здравый смысл служил картой.

Вроде бы она и узнавала вестибюль, но при этом он стал совсем другим. Мраморный пол в трещинах, нескольких плит нет, грязь, клочки бумаги, бурые листья, наверное, принесенные с улицы. В нише контурного освещения горели только две светодиодные трубки из четырех. Неработающую большую потолочную люстру покрывал толстый слой пыли. Еще один источник света находился в юго-восточном углу, где сидел человеческий скелет, привалившись к пересечению стен. Кости едва виднелись сквозь светящуюся пленку, то ли из кристаллов, то ли из грибов, с такого расстояния она не видела, и пленка эта по стене поднималась почти до потолка. Создавалось впечатление, что пленка кормилась человеческой плотью, а как только та закончилась, перестала расти. Чудовищная лампа, дающая очень слабый свет, напомнила Падмини о кошмарах, которые снились ей в детстве: она идет по каким-то каменным коридорам, а ее преследует Кали, восьмирукая богиня смерти и уничтожения.

Этого никак не могло быть, но было. Но консьержу по роду своей деятельности полагалось не пасовать перед неожиданностями, принимать вызов, оценивать происходящее и как можно быстрее выправлять ситуацию. У Падмини пересохло во рту, гулко билось сердце, но голова оставалась ясной, а сердце — решительным.

Когда Падмини осознала, что за дверьми и окнами более не горят огни улицы Теней, она пересекла вестибюль, морщась от жуткого состояния мраморного пола, вышла за дверь, на крыльцо. В козырьке от «Тиффани» горели лишь несколько ламп. Дождь прекратился. Небо полностью очистилось от облаков. Температура поднялась на десять, а то и на пятнадцать градусов в сравнении с декабрьской ночью. Улица, дома, построенные рядом с «Пендлтоном», город — все исчезло.

В лунном свете земля в радиусе ярдов пятидесяти выглядела абсолютно голой, как поверхность Луны, а дальше, даже в безветрии ночи, покачивалась фосфоресцирующая светло-зеленая трава, ритмично, вперед-назад.

Пронзительный крик, донесшийся из темноты, позволил Падмини вовремя повернуть голову, и она видела что-то бледное и странное, летящее ей в лицо. До этого она и не осознавала, что держит в правой руке вилку, которой ела вкуснейший уттапам, приготовленный тетей Анупамой. Собственно, она сжимала вилку с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Выставила вилку перед собой и остановила нападавшего на расстоянии вытянутой руки, воткнув зубцы в лоб летящей твари, весом фунта в три, с кожистыми крыльями и сверкающими глазами на безволосой морде кошки, но с клювом птицы. Вилка оборвала крик, тварь сорвалась с нее и перевернулась в воздухе, прежде чем рухнуть на землю.

Падмини попятилась из ночи в вестибюль «Пендлтона».

Когда консьерж сидел за стойкой в вестибюле, входные двери никогда не запирались. Падмини, однако, их заперла.

Микки Дайм

По северной лестнице, состояние которой не отличалось от коридора подвала, Микки поднялся на третий этаж. Он не знал, что с этим делать. Не мог изменить сложившуюся ситуацию, кого-то убив. А если бы мог, это не имело значения, потому что он не знал, кого надо убить, чтобы все вернулось на круги своя. Помимо Джерри и Клика, потенциальных жертв выбирали люди, чьих лиц он никогда не видел. И до того момента, как позвонит телефон и ему назовут имя, не оставалось ничего другого, как пребывать в этих жутких условиях.

Он увидел еще один пульсирующий синим экран в углу под потолком, расположенный так, чтобы держать под наблюдением и западный, и северный коридоры. Микки решил, что механический голос очень уж самодовольный. На этот раз он успел произнести лишь: «Взрослый мужчина», прежде чем Микки пулей разнес экран.

У квартиры «3-Г» он уже собрался нажать на кнопку звонка. Возможно, сенатор Эрл Блэндон знал, кого нужно убить, чтобы привести все в норму. Матери Микки сенатор нравился. Она говорила, что вина сенатора только в одном: он вытеснял своих врагов из бизнеса и политики, а ему следовало вытеснять их из жизни. Люди, которые только разорены или лишены политической трибуны, по-прежнему могли строить козни. В последний момент Микки решил, что советоваться с сенатором — идея не из лучших.

Когда он проходил мимо квартиры «3-Д», заговорил еще один чертов синий телевизор, за его квартирой, около грузового лифта: «Взрослый мужчина. Каш…»

Микки выстрелил, экран потух, и пока эхо выстрела еще отдавалось от стен, кто-то, находящийся за спиной, позвал его: «Мистер Дайм».

Оглянувшись, он увидел Бейли Хокса, стоящего среди осколков первого телевизора. Они знали друг друга, при встрече здоровались, ничего больше. Хокс раньше служил в армии. Можно сказать, был стрелком, и Микки подозревал, что Хокс мог распознать в нем стрелка. Он не доверял Хоксу. После смерти матери он никому не доверял. Несколькими часами ранее его пытался убить собственный брат. Микки не находил причин, по которым и Хоксу не захочется его убить.