Пограничник

Отец Евлампий заметил его жест и грустно улыбнулся.

— Человек живет надеждой. Даже в эти страшные дни… Дни… Да и дней-то теперь больше нет… И не будет. Остался, наверное, какой-то ветхозаветный Шеол… Странное, сумеречное место. Может быть, и оно вот-вот исчезнет…

— Так почему мы еще живы?

— Кто же его знает? — отец Евлампий глянул в глаза Ивану, и подумалось тому, что он о чем-то не договаривает. — Значит, не все мы еще исполнили, чего ждет от нас Спаситель, не все. Вот призвал бы он тебя к себе еще пару дней назад и что бы ты ему сказал? Прости меня, Господи, ибо не ведал я, что творил? Не знал, кому служу? Все ты, Иван, знал. Знал с того самого момента, когда увидел в небе одного из духов злобы поднебесных.

— Хурмагу?

— Да хоть как его назови, суть не изменится. Знал ты все, но и не хотел знать, потому что так жить удобнее, спокойнее, да и, чего уж греха таить, сытнее. Разве нет? Ведь если признался ты сам себе, что знаешь Истину, то ведь жизнь-то свою надо было бы поменять. Да не просто поменять, а стать… кем? Рабом? Отверженным? Без прав? Без регистрации? Без банковской карты и без каунтера? Не уехать, не приехать, воды и еды не купить. А? Каково? Сразу же вон из общества! И ладно, если в скит, где не найдут, или в тайгу, где не поймают, а как жить тут, внизу, в канализации, когда травят, как крыс, прости Господи, и давят, как тараканов? И только за то, что знаешь, как просто и как мудро устроен мир…

— Жизнь человеческая так коротка и так мимолетна, — задумчиво сказал Иван. — Мне было бы жаль тратить ее на скит… Хочется ведь не только успеть пожрать и сладко поспать, хочется стать кем-то, что-то сделать, ну что-то настоящее, стоящее, для людей, для других…

— Что, Иван? Что? Сделать еще одну бомбу? Выиграть еще одну войну? Еще один бой? Что значит это все — перед лицом вечности? Скажи мне? Стал бы ты выращивать хлеб? Или пшено? Или картошку? И кормить людей? Ведь это так важно — кормить людей. Стал бы ты печь хлеб или варить кашу? Нет… Тебе все равно нужно было бы славы… почета… денег… И чтобы кормил тебя кто-то другой… Гордыня это, Иван, гордыня, и ничего более.

— Верно, отче, гордыня, — согласился Иван. — Но людям же свойственно куда-то стремиться, покорять горы, преодолевать реки, открывать новые земли, заселять новые просторы. Это и есть прогресс. Стремление к нему заложено в нас.

— Грехопадением это заложено, Ваня. Гордыня — гордыня и есть. Сколько земель ни заселяй, сколько денег ни накопи, а конец у нас у всех один — и у олигарха, и у конви. Конец один, а участь после него — разная. А что происходит с теми, кто думает иначе, кто думает, что смерть можно обмануть или вылечить, как грипп, ты сам видел. Лучше уж помереть, чем так… с твоим телом сделают.

— И что теперь?

— Теперь? Не знаю. Я вот теперь тебя должен исповедать и причастить. И тебя, и Марию. А там мне и помереть не страшно. Господь тебе дал последний шанс. Ты уж не подведи, Иван. Ни меня, ни ее…

— А что стало с майором? — спросил Иван, словно отец Евлампий мог знать все.

— С майором? — Евлампий нахмурился.

— Ну… с душой.

— Так кто же знает? Господь уж сам определил. По вере и по делам. Но думаю, что ничего хорошего с ним не случилось… Если и на земле не хотел быть с Богом, то там уж Господь уважит его пожелание — без Бога так без Бога.

— Значит, в ад? — спросил Иван удивленно. — А как же добрые дела? Он совсем не был злодеем. Исполнял долг, служил Родине, был верен присяге. Разве этого мало?

— Присяге, говоришь? А кому он присягал? — нахмурился отец Евлампий. — Богу? Или помазаннику Божию? Или неодемократии? Деньгам? Мамоне, морду которого ты сам видел? Разве верность этой присяге может быть оправданием?

Иван растерялся.

— А как же товарищи, с которыми он сражался плечом к плечу? Может, он спас кому-то жизнь? Или заслонил своим телом другого?

Евлампий помолчал.

— Господь милостив, Ваня, и, конечно, судит он и по поступкам нашим, и по делам, но еще более судит по намерениям. Прости меня за то, что сержусь… Если майор этот спас кому-то жизнь и взамен ничего не попросил, а, наоборот, собой пожертвовал, значит, зачтет ему Господь и это. Но почему-то думаю я, что не было такого… А вот много другого, черного, греховного, — было. А иначе не вселился бы в его тело нечистый. Нет. Напрочь забыл он Бога. За что и расплачивается сейчас.

— А тела? — вспомнил Иван про свои вопросы. — А взрыв в центре? И почему взрывная волна прошла ровно по шоссе?

Священник задумался.

— Про тела я тебе ничего не скажу, не знаю. Может, так и лучше, что никого не осталось, — чего было бы хорошего в трупах? А про центр отвечу: там жил тот,чей след должен быть стерт! Вот и выжег Господь чистым пламенем не только его, но и все, что служило ему… И поделом! — священник посмотрел на Ивана, чуть улыбнулся, вздохнул. — Знаю, Иван, что не веришь ты мне особо, надеешься, что где-то там, за горизонтом, все осталось так, как было раньше, — и армия, и спасатели, и неодемократия, и банки. Ну что ж, Господь сам тебя вразумит, если надо будет. А пока — добро пожаловать на исповедь… Вот тебе книжка — посиди почитай, а я сейчас приду…

Отец Евлампий тяжело поднялся и направился было в сторону трапезной, но покачнулся. Иван вскочил поддержать старика под локоть.

— Ничего, Ванюша, сиди, читай. Я дойду потихоньку… — отстранил его отец Евлампий и довольно твердыми шагами покинул храм.

А Иван, вместо того чтобы открыть старенькую, растрепанную книжку, на которой вязью было написано «Приготовление к исповеди», задумался. Если все так, как говорил отец Евлампий, то… ужас и ничего больше, потому что все сказанное в голове не укладывалось. То есть подходило по всем параметрам, но все равно не укладывалось. Хоть так эту действительность к словам примеряй, хоть эдак. Разум питался надеждой, но происходящее рядом надежды не оставляло. Зато рядом были любовь и, кажется, вера.

«Ладно, — решил Иван, — время покажет. Правду я все равно узнаю», — и он открыл книжечку.

Вернулся отец Евлампий нескоро, и говорили они с Иваном очень долго…

— Ах, Иван, Иван, — сказал наконец отец Евлампий, — были бы другие времена, лишил бы я тебя Святого причастия лет эдак на двенадцать. Вот только нет у нас с тобой столько времени… А потому… — отец Евлампий встал, знаком велел Ивану следовать за ним, подвел его к аналою в углу… Исповедоваться.

— …Я, недостойный иерей, властью Его, мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — перекрестил он голову Ивана, едва касаясь ее перстами. — Целуй, раб Божий Иван, Крест и Евангелие…

Металлические узоры на переплете книги и напрестольный крест были почему-то теплыми. Иван встал с колен, поднял голову и посмотрел в глаза отцу Евлампию.

— И все?

— И все, Ваня. Сейчас дождемся Марию, и буду служить литургию. Надо бы вас обоих причастить Таинств, а то поздно будет. Ты не бойся, это недолго… Марию исповедаю, и начнем… Да, вот еще… — отец Евлампий отошел на клирос, принес оттуда небольшой сверток, бережно завернутый в холстинку. — Думаю, это теперь должно быть у тебя. Здесь это никому не понадобится. Очень давно мне передал это один монах… Сказал, что я должен буду передать это тебе…

— Мне? — удивился Иван.

— Да, тебе. И не удивляйся. Удивительного тут ничего нет. А вот вещь эта и в самом деле преудивительнейшая… Как она к нам в страну попала, не знаю, наверное, привез кто-то с Ближнего Востока, когда опять гонения начались, — отец Евлампий бережно развернул предмет и передал его Ивану.

Это был потемневший от времени наконечник копья.

— Копье судьбы? — желая блеснуть эрудицией, спросил Иван.

Священник улыбнулся.

— Нет, Иван, у меня никогда не было и быть не могло копья судьбы: все эти подделки охранялись пуще зеницы ока. Князья мира сего думали, что даст оно им власть, и деньги, и славу. Думали одно, а происходило не всегда так, как они думали. А это, Иван, на первый взгляд, вещь более простая, но на самом деле — священная. Копье принадлежало великому святому, покровителю нашей страны. Нет, не Евразийского Союза, а России — Святому великомученику Георгию Победоносцу, был он родом из Каппадокии. Этот примерный христианин, или, как вы теперь называете, «конви», что, насколько я понимаю, происходит от английского convinced— убежденный, был умучен за веру императором Диоклетианом. А ведь он был профессиональным солдатом, так же как и ты. Он мог иметь все, потому что, как и майор Хенкер, происходил из знатной семьи, был богат, красив, образован и в двадцать лет был командиром прославленной когорты непобедимых. Но он предпочел мимолетной славе жизнь вечную. Самым известным чудом Георгия является спасение девы из когтей страшного змея, обитавшего в окрестностях Бейрута. Он убил его копьем. Вот этим самым копьем, — отец Евлампий, выпустил наконечник из рук. — Береги его, — он посмотрел в глаза Ивану.