Страница 40 из 63
Я вскидываю глаза на него, идущего вдоль реки, и замечаю легкость его походки, даже когда он наступает на места, где зыбучие пески перекатываются через тропинку. Он оглядывается на меня, останавливается и улыбается.
Ты принадлежишь этим местам,думаю я. Ты двигаешься совсем по-другому, чем тогда, в Обществе.Все в этом местечке выглядит правильным для него — прекрасные, необычные картины, абсолютная независимость городка.
Всему этому недостает только людей, которых он поведет за собой. У него есть только мы трое.
— Кай, — говорю я, когда мы доходим до края посадок.
Он останавливается. Его глаза обращены только на меня, его губы касаются моих губ, ласкают мою шею, руки, внутреннюю сторону запястий, каждый палец. Когда мы стояли, целуясь, в ту ночь при холодном сиянии звезд, и крепко обнимались, то не было ощущения, что мы крадем время. А было чувство, что оно принадлежит нам целиком.
— Я знаю, — отвечает Кай.
Мы долго глядим друг на друга, прежде чем скрыться под ветвями деревьев. Серая потрескавшаяся кора, кучи коричневых листьев на земле, подрагивающие и шелестящие на каньонном ветру.
Когда листья разметаются, я замечаю такие же плоские серые камни на земле, как и тот, что Хантер положил вчера. Я трогаю Кая за руку. — А это все…
— Места, где похоронены люди, — говорит он. — Да. Это называется кладбищем.
— Почему их не похоронили в более высоком месте?
— Та земля нужна была для живых.
— Но книги, — начинаю я. — Их хранили высоко, и книги не живые.
— Зато живые, по-прежнему, находят им применение, — мягко отвечает Кай. — Но не телам. Если кладбище затопляется, то ничего не рушится, так как уже все мертво. А с библиотеками все иначе.
Я приседаю, чтобы взглянуть на камни. Места, где лежат люди, отмечены различными знаками. Имена, даты, иногда фраза. — Что означают эти надписи? — спрашиваю Кая.
— Это называется эпитафией, — поясняет он.
— А кто их выбирает?
— По-разному. Иногда, если человек знает, что умирает, он сам выберет надпись.
А чаще те, кто остался в живых, и кто знает какие-нибудь факты из жизни умершего.
— Печально, — произношу я. — Но красиво.
Кай приподнимает брови в немом вопросе, и я тороплюсь объяснить. — Не смерть красива, — поясняю я. — Я говорю о самой идее писать эпитафию. Когда мы умираем в Обществе, оно само выбирает, что нужно оставить после нашей смерти. Они называют то, что составляет историю твоей жизни. — Мне до сих пор хочется, чтобы тогда у меня оказалось больше времени для более подробного изучения микрокарты дедушки. Но дедушка самвыбрал, что оставить на хранение после него, а именно: ничего.
— А в деревне, где жила твоя семья, тоже устанавливали такие камни? — спрашиваю я Кая, и тут же понимаю, что совсем не нужно было интересоваться этой частью истории.
Кай смотрит на меня. — У моих родителей нет, — отвечает он. — На это не было времени.
— Кай, — начинаю я, но он отворачивается и идет к другому ряду камней. Моей руке становится холодно, когда его ладонь больше не сжимает ее.
Мне не следовало спрашивать об этом. Я не любила ни одного из тех, кого видела мертвым, за исключением своего дедушки. Как будто я заглянула в глубокое темное ущелье, в котором ни разу не приходилось идти.
Осторожно передвигаясь между камнями, чтобы не задеть их, я начинаю понимать, что Общество и Хантер были правы насчет средней продолжительности жизни здесь. Большинство умерших не дожило до восьмидесяти лет. В земле лежат и другие дети, кроме той девочки, похороненной Хантером.
— Столько детей умерло здесь, — говорю я вслух. Я надеялась, что вчерашняя девочка была исключением.
— В Обществе тоже умирают дети, — отвечает Кай. — Вспомни Мэтью.
— Мэтью, — повторяю я, и, услышав это имя, внезапно вспоминаюо Мэтью, действительно, впервые за многие годы думаю о нем, как о Мэтью, а не как о первом ребенке Маркхемов, который погиб при трагических обстоятельствах от рук Аномалии.
Мэтью.На четыре года старше Кая и меня; настолько взрослый, что должен был быть неприкосновенным, недостижимым. Он был чудесным мальчиком, который всегда говорил нам привет, проходя по улице, хотя и был на несколько лет старше. Он носил с собой таблетки и посещал среднюю школу. Мальчик, которого я запомнила — теперь его имя вновь появилось в памяти — был достаточно похож на Кая, чтобы быть его кузеном; только более высокий, крупный, неторопливый и спокойный.
Мэтью.Как будто его имя умерло вместе с ним, и как будто произнесение имени ушедшего делает его более живым.
— Но их не много, — говорю я. — Только он.
— Он единственный, о ком ты помнишь.
— А были и другие? — потрясенно спрашиваю я.
Шум, доносящийся сзади, заставляет меня обернуться; это Элай с Инди закрывают дверь позаимствованного нами дома. Элай приветственно взмахивает рукой, и я машу в ответ. Небо уже полностью посветлело; скоро появится Хантер.
Я бросаю взгляд на камень, который он положил вчера, наклоняюсь и провожу рукой по вырезанному имени. САРА. Ей было совсем немного; она умерла в пять лет. Ниже, под датой, нацарапана фраза, и, холодея, я осознаю, что она похожа на строчку из стихотворения:
КОГДА ИЮНЬСКИЙ ВЕТЕР РВЕТ ИХ ПАЛЬЦАМИ С ЦВЕТОВ¹
Я тянусь к руке Кая и сжимаю ее так крепко, насколько хватает сил. Так, что даже холодный ветер не сможет украсть его у меня своими цепкими пальцами, своими руками, которые отнимают жизнь не в срок, не дожидаясь расцвета.
¹Эмили Дикинсон — Поле битвы
Глава 31
Кай
Когда Хантер приходит на встречу, он приносит с собой фляжку с водой и моток веревок, перекинутый через плечо. Хотелось бы мне знать, что все это означает. Не успеваю я сказать и слова, как Элай подает голос.
— Она была твоей сестрой? — он указывает на недавно положенный камень.
Хантер даже не оборачивается в сторону могилы. Слабая вспышка волнения пробегает по его лицу. — Вы видели ее? И долго вы наблюдали?
— Достаточно долго, — отвечает Элай. — Мы собирались заговорить с тобой, но ждали, когда ты закончишь.
— Это очень любезно с вашей стороны, — угрюмо произносит Хантер.
— Я сожалею, — говорит Элай. — Кем бы она ни была, мне очень жаль.
— Она была моей дочерью, — объясняет Хантер. Глаза Кассии расширились. Я знаю, о чем она думает : его дочь? Но он так молод, всего двадцать два — двадцать три года.
И, конечно же, не двадцать девять — это предельно низкий возраст, в котором у тебя может быть пятилетний ребенок в пределах Общества. Но здесь не Общество.
Инди первая нарушает молчание. — Куда мы идем? — интересуется она у Хантера.
— В другое ущелье, — отвечает тот. — Вы все умеете взбираться по скалам?
Когда я был маленьким, мама пыталась научить меня различать цвета. — Голубой, — говорила она, указывая на небо. И снова «голубой», указывая во второй раз на воду. Она говорила, а я мотал головой, потому что видел — голубое небо не всегда такое же голубое, как вода.
Это заняло у меня долгое время — до тех пор, пока я не переселился в Орию — научиться применять одно слово для всех оттенков одного цвета.
Я вспоминаю об этом, пока мы шагаем через ущелье. Стены Каньона оранжево-красного цвета, но в Обществе никогда не увидишь именно такого оттенка оранжево-красного.
Любовь тоже имеет различные оттенки. Например, когда я любил Кассию, думая, что меня не любят в ответ. Или, когда я любил ее на Холме. Или та любовь, которую я испытываю к ней сейчас, когда она пришла в Каньон в поисках меня. Она другая. Более сильная. Я думал, что любил и желал ее раньше, но сейчас мы идем по ущелью вместе, и я осознаю, что это гораздо больше, чем новый оттенок. Это целый новый цвет.
Хантер останавливает впереди группы и жестом указывает на утес. — Здесь, — говорит он. — Это место самое удобное. Он начинает оценивать скалу, оглядываясь по сторонам.