Белинда

— Но мы ведь еще в Каннах договаривались с Белиндой! — воскликнул я. — Когда она решила вернуться в школу?

— В прошлом ноябре. Нам очень жаль, но она не собирается возобновлять карьеру в кино.

— Но мне необходимо с ней связаться!

— Извините. — И повесили трубку.

Я снова открыл биографию Бонни. Бонни подстрелила Марти пятого ноября прошлого года. Здесь должна была быть какая-то связь. Два события, произошедшие одновременно, — стрельба и исчезновение Белинды из виду — не могут быть простым совпадением.

Я попробовал связаться с Дэном, и опять мимо.

Потом я позвонил в «Клифт» Алексу Клементайну. Линия занята. Я оставил сообщение.

Я съел легкий завтрак, хотя был абсолютно не голоден, снова попытался набрать Алекса, но с тем же успехом. И я выписался из отеля.

Магазины в холле еще только начали открываться. Лучи солнца играли на крышах машин, выстроившихся перед входом в отель. Я подошел к газетной стойке, чтобы поискать чего-нибудь новенького о Бонни. Все тот же старый хлам — и ничего о Белинде.

Тогда я вышел на улицу и прошелся по Юнион-сквер.

В витрине «Сакса» я заметил роскошное длинное платье для коктейля: белый шелковый подол облегающей юбки отделан серебром, прозрачные рукава на манжете.

По моим представлениям, именно такое платье девушка может надеть на Каннский кинофестиваль. Хорошо впишется в атмосферу «Карлтона»: шампанское в блестящих серебряных ведерках, хрустальные бокалы, апартаменты, утопающие в чайных и красных розах…

Я чувствовал себя опустошенным, на душе было скверно. Все было разрушено. И не важно, почему мне не удалось до конца установить причину случившегося. Все покатилось под откос.

Умом я понимал, что не вправе предъявлять претензий, поскольку она меня не обманывала. Но какое это теперь имело значение? Тайна, которую она от меня скрывала, была слишком опасной. Но то была ее тайна, и я не имел права на нее сердиться. Да и зачем?!

И все же я, как во сне, зашел в «Сакс» и купил для нее понравившееся мне белое платье, будто оно могло помочь мне вернуть все назад.

Когда они закрыли коробку, то словно завернули вместе с платьем луч света. Я ушел из магазина в одиннадцать тридцать. А «Клифт» находился меньше чем в пяти кварталах отсюда. Я поймал такси, доехал до отеля и на лифте поднялся в апартаменты Алекса.

Алекс явно собирался уходить, а потому был полностью одет. На голове у него красовалась старомодная мягкая серая фетровая шляпа, на плечи накинут плащ от «Берберри».

— А вот и ты, негодник! — улыбнулся он. — Я все утро тебя разыскиваю. Не застал в «Сен-Франсе». Какого черта ты там делал?

В спальне две горничные занимались упаковкой его вещей. А какой-то на редкость смазливый парень в шелковой пижаме, лежа на диване, читал журнал с фотографией Сильвестра Сталлоне на обложке.

— Послушай, я знаю, ты злишься на меня за то, что я напустил туману, — начал я и, бросив взгляд в сторону красавчика в пижаме, который даже головы не поднял, добавил: — Но мы можем где-нибудь поговорить наедине?

— К тому же ты был не самым веселым собеседником. Давай спустимся вниз и вместе перекусим. Мне тоже надо с тобой поговорить. — С этими словами Алекс закрыл дверь и подтолкнул меня в сторону лифта.

— Алекс, я хочу кое о чем тебя спросить, но ты должен обещать, что никому не скажешь о нашем разговоре.

— Бог ты мой! Старый добрый Рэймонд Чандлер! — (В лифте, кроме нас, никого не было.) — Ну давай выкладывай!

— Белинда, — выдавил я. — Именно так зовут дочку Бонни…

— Знаю-знаю. Я сегодня связался с Джорджем Галлахером в Нью-Йорке. Но он уже не первый, кто мне говорит…

Когда двери лифта открылись, Алекс взял меня под руку и потащил через холл. Я видел, что его узнают и на него обращают внимание. Хотя, может, дело было в его романтичной фетровой шляпе, розовом кашемировом шарфе на шее или в том, что он как бы заполнял собой все пространство вокруг себя. Каждый встречный служащий отеля — горничная или портье — кивал ему и приветливо улыбался.

В Красной гостиной было, как всегда, сумрачно и уютно: деревянные колонны, маленькие столики, каждый со своим приглушенным освещением.

Алекса уже ждал накрытый стол, и нам тут же налили кофе в фарфоровые чашки. Алекс повернул ко мне сияющее в полумраке лицо и изучающе на меня посмотрел.

Когда официант отошел, я спросил:

— Что тебе сказал Джордж Галлахер? Повтори слово в слово.

— Ничего особенного. Но здесь есть одна странная вещь. Даже более чем странная. Если, конечно, малыш Джи-Джи не спятил.

— Какая?

— Ну, понимаешь, — сделав глоток кофе, осторожно начал Алекс. — Я сказал, что мы с одним другом обедали вместе и никак не могли вспомнить, как зовут его дочь, типа развлекались, вспоминали имена знаменитостей — словом, трепались, переливали из пустого в порожнее, а потому не мог бы он помочь мне не мучить память и подсказать имя малышки. Тут Джи-Джи и спрашивает меня, как зовут моего друга. Я и отвечаю, он писатель, детский писатель, между прочим, а он и спрашивает: случайно, не Джереми Уокер? Вот такие дела.

От растерянности я даже не нашелся что сказать.

— Малыш, ты меня слушаешь? — спросил Алекс.

— Да. Но мне не помешало бы чего-нибудь выпить.

Алекс жестом подозвал официанта.

— «Кровавую Мэри», — произнес я и, повернувшись к Алексу, сказал: — Продолжай.

— Ну я, естественно, спрашиваю, как он догадался про Джереми Уокера. А он и отвечает, что это единственный детский писатель, который, как он слышал, живет в Сан-Франциско. Но знаешь, что здесь самое странное? Я ведь не говорил ему, что звоню из Сан-Франциско. Точно не говорил.

Я снова промолчал.

— Я помню, что сказал: «Это Клементайн», так как хотел, чтобы мой вопрос прозвучал естественно. Понимаешь, я уже давно неравнодушен к Джи-Джи. Так или иначе, он засмеялся и ответил, что его дочку зовут Ослиная Шкура. Очень характерно для Джи-Джи. Он из тех маленьких мальчиков, что никогда не повзрослеют. Он сейчас любовник Олли Буна, ну, знаешь, того бродвейского режиссера, и оба они прямо как два ангелочка, добродушные и беззаботные, точно пушинки на ветру. Это люди, можно сказать, сколотившие состояние на своем добром имени. В них нет ни капли подлости или злости. И смеются они всегда от души. Я говорю: «Ну давай, Джи-Джи, пойдем со мной». А он вдруг заявляет, что ему надо бежать, и ему ужасно жаль, и он меня любит, и ему нравится, как я сыграл в «Полете с шампанским», и вообще, типа, пошли Бонни к черту и все такое.

Я молча слушал Алекса, а когда принесли «Кровавую Мэри», то так же молча выпил, почувствовав, что у меня слезы навернулись на глаза.

— Сынок, я хочу сказать, что все это более чем странно. Похоже, меня явно отшили. И я понял, что непременно должен узнать ее имя. Тогда я позвонил своему агенту в «Криэйтив артистс эдженси» и спросил уже у него, что и следовало сделать с самого начала.

— Да?

— Ведь «Криэйтив артистс эдженси» занимается делами Бонни. И он назвал мне имя. Ее зовут Белинда. Он точно знает. И школа в Швейцарии действительно существует. Девочка там с ноября. Агент говорит, Бонни и Марти убрали ее от греха подальше для ее же блага. Но что у тебя общего с Джи-Джи там, в Нью-Йорке?

— Можно мне еще чего-нибудь выпить?

— Конечно можно, — ответил Алекс и, показав бармену на мой стакан, посмотрел мне в глаза: — И все же мне хотелось бы получить ответ на свой вопрос.

— Алекс, друг мой! Скажи мне все, что знаешь о девочке. Ты даже не представляешь, как это важно для меня!

— Джереми, но зачем? Теперь уж ты скажи зачем!

— Алекс, мне очень нужно. Вопрос жизни или смерти. Умоляю, любую грязь — все, что угодно! Ты встречался с ней в Лос-Анджелесе? Что-нибудь слышал о ней? Пусть самую нелепую сплетню! Я чувствую, ты что-то знаешь, но молчишь. Я понял это еще тогда, на обеде с представителями книготорговых организаций, когда ты травил разные байки, но явно что-то скрывал о Бонни с Марти — мы все это поняли, — что-то насчет странного случая со стрельбой, с которым все было не так просто. И ты точно знаешь, в чем дело. Алекс, ты должен мне рассказать.