Страница 36 из 116
Я стала одеваться очень просто. Не испытываю теперь никакой нужды в экзотических одеяниях. Могу ходить в самых незамысловатых платьях. Почему? Для меня костюмы имели значение символов. О, это означало очень многое: так в поэзии играет роль каждое слово. Для каждого случая выбирались разные цвета, воскрешались в памяти другие стили, другие страны (аромат Испании, оттенок Марокко и прочая, и прочая), что подчеркивало мою индивидуальность (я никогда не носила то, что носят другие, свои костюмы я придумывала сама). На моду я внимания не обращала и никогда ей не следовала. Но ни в коем случае не носила нейтральных тонов, скромных костюмов, простых, непритязательных вещей. Мне нужны были бьющие в глаза наряды, которые выделяли бы меня среди других женщин. Костюм добавлял мне уверенности в себе, я ведь жутко настрадалась в детстве, когда меня одевали в обноски, присланные моими тетками с Кубы. Я ходила в американскую школу в платьях пастельных тонов, сшитых для тропиков, шелк их был так обожжен южным солнцем, что, случалось, на танцах или на вручении наград они ползли по швам и рвались. А вечерние или летние платья были такой кричащей раскраски, которую могли придумать только латиноамериканцы. После платья выбирала для меня мать, но они тоже никак мне не подходили. Я изобретала множество оригинальных аксессуаров к своей одежде, например носила часы на широком мягком кольчатом русском браслете, оторочила мехом свои зимние ботинки, сотворяла платья из испанских шалей и тому подобное.
В первый визит к доктору Альенди я явилась в самом своем ослепительном платье. Но он показался мне скорее удивленным. Мой наряд напоминал причудливые одеяния актрис или жены Метерлинка, которая говаривала своим друзьям: «Кто из вас решится взять меня под руку на улице?» (такой скандал вызывали ее платья).
Патологическая основа созидания! Я ведь могла бы стать прославленным модельером! Единственная трудность заключалась в том, что мое воображение создавало одежды, которые никак не могли пригодиться в обыденной жизни, в них нельзя было ехать в маленьком поезде из Парижа в Лувесьенн или приходить на прием к доктору Альенди. В одежде я искала то, что напоминало бы волшебные сказки. Однажды зимой в Нью-Йорке, позируя художнику, я в девять утра нарядилась в платье из ярко-красного бархата.
Кое-что из этого можно объяснить памятью о латиноамериканских тропических платьях, так не соответствующих ни зимнему Нью-Йорку, ни американской склонности к неброским расцветкам. Но вот здесь, в кабинете доктора Альенди, я оказалась в первый раз разодетая, как русская великая княгиня; а сегодня я походила скорее на королеву в изгнании, желающую остаться инкогнито. Перемену доктор Альенди отметил, а потом позволил себе сказать (хотя искусство психоанализа состоит в том, чтобы говорить правду лишь тогда, когда собеседник готов к этому, когда он прошел долгий и постепенный процесс), что, по его мнению, я одеваюсь так, чтобы подчеркнуть свою непохожесть, свое отличие от толпы, и это ему напомнило наряды дикарей, предназначенные устрашать врагов! Я рассмеялась. Представила себе боевую раскраску, перья, бусы из звериных зубов, костяные ожерелья, меховые шлемы и позвякивающие колокольцы.
Д-р Альенди: — Непохожесть всегда настораживает людей. Вам кажется, что ваша оригинальность производит сильное впечатление, но она как раз отдаляет людей от вас.
Анаис: — Никогда не думала об этом. Меня просто влечет к необычному, и я пренебрегаю условностями. Если я стану «нормальной», что же делать с моим искусством одеваться? Я действительно никак не хочу становиться нормальной, усредненной, обычной. Я просто хочу поднабраться силы, отваги прожить свою жизнь более полно, больше наслаждаться всем, все испытать. Хочу развить в себе именно черты необычности, оригинальности.
Д-р Альенди: — Тогда вы опять почувствуете себя одинокой. Ощутите полную изоляцию. Вы этого и вправду хотите?
И доктор Альенди начинает говорить о том, что надо приноравливаться к жизни, романтик не выдерживает схватки с нею, гибнет, физически умирает — в старые времена от чахотки, а теперь от разных неврозов. Никогда прежде я не задумывалась о связи между романтикой и неврозами. Желать невозможного? Умереть, не достигнув желаемого? А почему не найти компромисс?
Реакция Генри на все окружающее, его способность всматриваться в каждого человека и в каждую вещь. Я никогда на улицах не смотрю по сторонам так, как это умеет делать Генри: каждый подъезд, каждый фонарь, каждая витрина, каждый дворик, каждый магазин, каждый предмет на его прилавках, каждое кафе, каждая забившаяся в угол книжная лавка, каждый антикварный магазинчик, каждый торговец газетами, каждый продавец лотерейных билетов, каждый слепой на улице, каждый нищий, часы на каждой башне, каждая церковь, каждый бордель, каждый винный погребок, каждый магазин, где торгуют эротикой и прозрачным бельем, цирки, певцы ночных клубов, стриптиз, шоу с девицами, грошовые киношки в Аркадах, танцульки под аккордеон, артистические балы, бандитские кварталы, блошиный рынок, цыганские кибитки, рынок рано поутру — все его интересовало.
Мы выходим из кафе под дождь. Он не беспокоит Генри. Только голод и жажда. Убогие комнатки ему не мешают. Бедность ему не мешает. Но есть одна вещь, которая меня крайне удивляет: у него нет никакого желания встретиться с другими писателями, музыкантами, художниками, людьми, равными ему. Когда я говорю о них, ему неинтересно. «Ты хотел бы познакомиться с Жюльеном Грином? С Элен Бусинеск, переводчицей Шервуда Андерсона; с Флораном Шмиттом, он живет рядом с нами в Лувесьенне; с Мануэлем де Фалья или с другими?» [40]— «Нет, — отвечал Генри, — чего они могут во мне понять?»
Все это началось с моего чтения Лоуренса. Но Генри не Лоуренс. Лоуренс был романтиком, мечтал о сплаве тела и души. Генри стоит на стороне примитивных инстинктов. Всякое чувство он оставляет вне своих писаний. Никакой символики, никакой мифологии в Генри нет и в помине. И все же временами мы оба чувствуем, что не такие уж мы ординарные люди. Когда мы рассматривали фотоснимок дома Лоуренса, Генри сказал, что ему хотелось бы показать мне однажды дом в Бруклине, в котором он жил в детстве, и что он хочет увидеть номер 158 на Восточной Семьдесят пятой, где я писала тот дневник, который он сейчас читает.
Я призналась доктору Альенди в моей тяге к экспериментам и в моем любопытстве.
Анаис: — Мне любопытна ваша жизнь. Хочется знать, правда ли вы не знаете отдыха, правда ли вы не спите всю ночь, бродите по ночным клубам, заводите любовниц и всякое такое.
Д-р Альенди: — Не могу ответить на такие вопросы; для анализа лучше, если я останусь фигурой безликой. Я должен быть загадкой. А знание моей интимной жизни не решит ваших проблем. Эксперимент сам по себе бывает полезен, но здесь важно ваше отношение. Иной опыт, отвечающий сущностным нуждам вашей природы, вполне уместен, но порою у меня возникает впечатление, что вами движут другие мотивы. Временами я подозреваю, что вы втягиваетесь в какие-нибудь приключения по каким-то случайным соображениям.
Анаис: — Я хочу расти, совершенствоваться. Хочу жить под стать жизни Генри и Джун. И я временами чувствую, что мне надо постараться преодолеть мои страхи и отвращение. Но только я боюсь, что, если буду следовать своим естественным наклонностям, останусь не от мира сего. Вот Генри, он принимает всех, и уродов, и больных, и простонародье. Я этим восхищаюсь. Сама-то я создала такой прекрасный мир, где живут только избранные, наполненный красотой и изяществом, но он неподвижен, он статичен.
Д-р Альенди: — Возможно, неразборчивостью Генри и не стоит восхищаться. Отсутствие оценки — это ведь плохо.
В первый раз доктор Альенди позволил себе суждение о Генри.
Анаис: — А какие же мои эксперименты не истинные? Как мне отличать их?
40
Грин Жюльен(1900–1978) — французский писатель, родившийся в Париже в американской семье, автор популярных в начале тридцатых годов романов, проникнутых духом мистицизма («Мон-Синер», «Левиафан», «Другой сон», «Провидец»). Флоран Шмитт(1870–1958) — крупный французский композитор, автор многочисленных симфонических и инструментальных произведений. Фалья Мануэль де(1876–1946) — испанский пианист и композитор, автор нескольких опер, одна из которых (в русском переводе названная «Девушка из предместья») шла на русской оперной сцене; произведения де Фалья для фортепиано, гитары и др. прочно вошли в концертный репертуар.