Дэмономания

Прекрасная бессмертная Мудрость Господня! Последнее и младшее дитя из совершенных бесконечных неподвижных! Они были Всем, и они искали Его, из Которого вышли и в Котором остались. А Она, последняя и младшая, Она прыгнула дальше других! И и и

Ушло.

Снова Она, вновь говорят о Ней, как и в том нью-йоркском листке. Значит, он пока еще на правильном пути. Он вспомнил, как впервые услышал начало этой истории, как начал ее собирать по кусочкам, постигая, что ее знали всегда и рассказывали вместе с другими американскими историями или под ви-дом их; всего лишь одна из местных баек, но для американской она слишком печальна.

Она сказала: Отче! Хочу познать Тебя! Хочу любить Тебя! Отче, хочу стать ближе к Тебе и свершить подобное тому, что свершил Ты! И, оставив Супруга, она устремилась в порыве к Отцу своему. Ой-ой-ой, ну и делов же она натворила. Ибо это ее Движенье любви и стремления страстью своей поставило Все под угрозу. И страсть Ее была извергнута за пределы Неимоверной Полноты Господней! Так начались ее странствия! О горе! О счастливая ошибка!

В той истории, которую знал и пересказывал Бо {504} , падшей Страсти Софии негде и некуда было падать: не существовало ничего, кроме Плеромы, Полноты Божьего самовыражения. Получилось так, что само ее изгнание, катастрофа, несчастье создало то пространство, куда она могла быть изгнана: мир тьмы, куда она забрела, — мир, созданный ее странствием. Пространство это лежало не вовне Бога и не было им оставлено — ибо такого быть не может, — но пребывало в самой Его глубине, в пустоте Его сердца, от которой Он Себя отграничил на время. Завидев эту Бездну, осознав, что она наделала и что утратила, София ощутила горе,и горе ее стало первой стихией, водой; затем пришел страх,что она может прекратить свое бытие, и растерянность,и неведение —и они тоже стали стихиями; но София вспомнила о Свете, который покинула, и приободрилась, и явился смех,который стал звездами и солнцем.

Таков сей мир:вот этот самый, ибо прежде того он не существовал; наш мир, вмещающий бесконечность, но также краткие жизни и надежды, создан из Ее страданий, Ее надежды. По нему сейчас двигался Бо, и по нему двигался он тогда — сквозь эту историю, ставшую миром: он слышал ее главы и разные версии в барах и закусочных, ночных аптеках, заоблачных замках, палаточных городках и позвякивающих караванах, встреченных за эти годы, находил и терял ее снова и снова, как волны WIAO. Он тоже был этой историей, ведь удел его — быть ею и рассказывать ее. Бо лучше помнил, к чему он пришел в ней, чем откуда отправился. Он помнил, как поднимался по Безымянной реке в горы Восточного Кентукки, разыскивая последних исповедников более совершенной благой вести, но не помнил, что слышал о них, на каком побережье, от людей какой веры и что подвигло его на поиски. Бо проезжал то ли на рассвете, то ли на закате городки, названные в честь угольных компаний, их основавших: Угольный Жар, Неон, Цилиндр, Удача, — в каждом своя железнодорожная ветка, дробилки и мойки, водонапорная башня с эмблемой компании, порой уже заброшенная и ржавая; в каждом — шлаковый отвал, выгребная яма того чудовища, что пожирало землю и людей; в каждом — полдюжины церквей, освещенных в ожидании прихожан на заре утренней и вечерней, и написанные от руки вывески прибиты к грубо сколоченным сараям, что не лучше прочих жилищ. В церквях пели:

В конце концов приверженцы Старой Святости {506} рассказали ему, как найти обладателей совершенной веры. Когда он пришел к старосвятцам, они долго притворялись, что не знают ответа да и вопросов не слышат, но он был терпелив; он знал, что они знают. А если не знают, значит, история, по чьим следам — неясным, как горная тропа, — шел Бо, была неправдой, а может, стала ею.

Приверженцы Старой Святости брали в руки змей, но не для того, чтобы доказать свою победу над злом, как приверженцы обычной Святости или Святости Новой. Когда змею выносили и вытряхивали из мешка, собравшиеся в дощатой церкви пели, четко, звонко и согласно:

Бо провел все лето, помогая им: таскал и подвозил кукурузу, присматривал за детьми и больными стариками, — и наконец при нем стали упоминать, обычно ссылаясь при этом на кого-то другого, на слухи или даже сны: мол, есть те, кто познает истину не в молитвах, что удивительно даже для чистейшей из душ. Там, среди сосен, вдали от шоссейных дорог, ему нужен будет провожатый; исповедники совершенной благой вести прячутся так упорно, ибо им ведомо то, что закон не дозволяет знать, передавать, а уж тем более практиковать: это куда серьезней, чем брать в руки змей, а у старосвятцев даже из-за такого занятия нередко бывают неприятности с шерифом и полицией штата.

Наконец Бо дали проводников (мальчика двенадцати лет и его старшего брата), они проехали немного, а затем пошли тропинкой вдоль реки. По таким дебрям Бо не лазил с тех пор, как шел с проводниками-хмонгами {507} , пробираясь сквозь облака из страны Вьетнам, которую хмонги считали выдумкой, в такую же выдуманную Камбоджу. И тамошние, и здешние его вожатые ходили босиком. К вечеру его вывели к поселению, вытянувшемуся вдоль ручья; в ряд стояли хижины, палатки и автофургоны, превращенные в жилища с навесом, пологом и парой алюминиевых стульев. Центр поселения знаменовал небольшой трейлер-«вояджер», некогда раскрашенный в кремовый и лазурный цвета, а теперь — весь в пятнах ржавчины, с фибергласовым козырьком над окошками. Некогда его с превеликим трудом затащили сюда, чтобы в нем, не вставая, провел последние дни Платон Годный, исповедник совершенной благой вести. Здесь он и морил себя голодом. В прошлый раз на него наткнулся социальный работник, и Платона отвезли в больницу, а здесь его никто не найдет.

В трейлере стоял застарелый запах гнилого линолеума. Платон недвижно лежал на матрасе без простыни и горе подушек, имея вид уже вполне мертвецкий, лишь краснели щеки и кончик носа. Чистая белая рубашка была застегнута до самого бугра адамова яблока, из которого торчали седые волоски; вялое и дряблое тело казалось брошенной марионеткой. Держа шляпу в руке, Бо прошел меж людьми, стоявшими в спаленке и в дверях. Платон Годный говорил. Сил у него хватало на несколько слов в день, голос был едва слышен.

Платон Годный отверг владычество Дьявола; он решил больше не вводить в свое тело пишу, потребную, чтобы предотвратить разрушение. Годы тому назад он начал свой подвиг, отказавшись от мяса, хотя рыбу ел, поскольку в ней нет крови. Затем отверг рыбу; затем — пищу, связанную с размножением: молоко, яйца, сыр. Теперь он отказался от всего. Его поддерживали только вода из ручья и висевшая на противоположной стене Тайная Вечеря — оттиск на черном бархате; к апостолам, сидевшим за тем столом, он обращался иногда так же по-свойски, как и к собравшимся вокруг его ложа.

— Вы видите звезды и планеты, солнце и луну, — услышал Бо. Платон оставался неподвижен, двигалась только нижняя челюсть. — Говорю вам, все они прежде были ангелами, но за грехи свои облеклись в плоть и стали такими, каковы ныне. Вы думаете: как здорово, если тело твое — яркая звезда; но скажу вам: для ангелов тела их так же обременительны и ненавистны, как для меня — вот это, и они так же, как я, с нетерпением ждут, когда, как сказано, звезды погаснут и падут на землю. {508}