Дэмономания

— Ну, так как? — спросила Роузи, посмеиваясь: да что я там знаю.

— Нет, ну… — сказал Пирс. — Это… это мысль.

Роузи взяла бутылку и, наполняя стаканы, подняла на него смеющийся прищур глаз.

— У меня есть еще более дурацкая, — сказала она. — Хочешь услышать?

Меланхолический недуг, называемый amor hereos,прежде считался излечимым; средство предлагалось не очень надежное — не лекарство, но средство облегчения страданий, вернее перечень таких средств, разумное и длительное применение которых могло спасти страдальца. Физические упражнения и путешествия, простая диета из легкой и светлой пищи (обязательно светлой); безусловно, молитва, а если она не помогает, то бичевание и пост; а также coitus [82]по согласию с охочей женщиной или женщинами: напоминание о радостях плоти, которые, как ни парадоксально, страждущий забывает по причине ужасной болезни духа.

В постели (Роузи отвела его туда за руку, как ребенка) Пирс оробел и почти лишился мужества от близости другого, незнакомого человека; ее раскрытое тело казалось и чужим, и не совсем чужим, словно знакомым, но забытым и… да, я припоминаю; но вспомнилось ему только разоблачение, всегда одинаковое, а вот веснушки у нее на груди и запах ее дыхания оказались совершенно новыми.

— Чем это…

— Таблетка.

Но когда он обнял ее, у него ничего не получилось; он уже не знал, что и как нужно делать — для нее, для себя, — боялся, что его телесный термостат зашкалило, что обычные слова и движения уже не распалят его. Он отвернулся на миг и заплакал: даже простой нежности он лишен теперь — она выставлена вместе с ним на распродаже.

— Ты что? — спросила Роузи и, улыбаясь, повернула к себе его лицо.

Он, не отвечая, хотел встать под каким-то надуманным предлогом, но она придавила его к подушке и принялась обласкивать. Он закрыл лицо, но она сделала то, что, как считается, любят все мужчины — всякие поглаживания, касания и посасывания, — и вскоре Пирса стал разбирать смех сквозь всхлипы и слезы; она тоже посмеялась над его несуразностью.

— Тебе в первый раз, что ли? — спросила она, когда он содрогнулся.

— Нет-нет, — отвечал он. — Нет-нет. Нет-нет.

А потом она тоже поплакала или просто отдышалась, как победивший или побежденный борец, мокрая, хоть выжимай. А еще сказала:

— Мне кажется, у нас неплохо получилось. В общем.

— Может, — спросил Пирс, — поговорим о Споффорде?

— Нет, — сонно ответила Роузи. — Споффорда волки съели.

— Он сильный.

Пирс остро ощутил свою вину: ведь он уже пытался предать Споффорда, хотел за его спиной переспать с Роузи; правда, то была не она.

— Он ее тоже поимел, — пробормотала Роузи. — Ты знал?

— Нет.

— А.

Затем она уснула, потому что спать ей хотелось не меньше, чем всего прочего, — приткнулась к его боку, хотя ее сонному телу было все равно, к кому прижиматься. Пирс тоже поспал, хоть и недолго. Он принадлежал к той четверти человечества, которая не может спать с кем-то рядом, даже самым родным и любимым, а Роузи вжалась в него, теплая, благодарная; но не спал он главным образом потому, что глаза его еще не насытились. Amor hereosна последних стадиях иссушает все тело, кроме глаз, которые становятся зорче, но не могут сомкнуться: страждущий больше не спит, или краткий сон ему не целитель. Пирсу давно уже следовало подметить этот симптом, как и лихорадочный творческий подъем, ложный afflatus, [83]сопровождавший его, и понять, что с ним творится, — но он не обращал внимания.

En del un Dieu,повторял он гипнотическое заклятье, en del un Dieu, en terre une Deesse.Одурманенный историями, как Дон Кихот, он ошибался во всем, кроме самого главного; не понимая, кто он, куда его занесло, кто его враги, он нацеливал копье, понукая лошадь во имя своей дамы — выбранной по ошибке. А что, если все это — Пирсово безумие? Бедный щеночек. Но тогда его случай — прямая противоположность Дон-Кихотовому: обманутый иссушавшей мозг меланхолией, Пирс уверился, что никакой он не рыцарь, и нет на свете великанов, и вообще ничего особенного не случилось.

Роузи проснулась, когда он отвернулся от нее. Она прикоснулась к нему, зная, что он не спит.

— Знаешь что? — сказала она.

— Что?

— Надо тебе жениться. Завести детей. — (Он тихо застонал: тишайший стон чистейшей скорби; а может, и стона не было.) — Выбирайся из своей головы. Спускайся к дерьму и крови.

— Серьезно?

— Не знаю. Спокойной ночи, дурачок.

— Спокойной ночи, Роузи.

Глава седьмая

На рассвете Бо Брахман ехал по автостраде прочь от Города, минуя все выезды, которые привели бы его в Дальние горы, к тем, кто ждал его в Блэкбери-откосе на Мейпл-стрит, каждый вечер накрывая для него место за обеденным столом; но сворачивал он на другие, старые дороги, чьи номера, отпечатанные на белых квадратах, были некогда полицейскими кодами бегства и погони. «Питон» вез его тем же путем, каким он ехал когда-то (в противоположном направлении) на прежней машине, 88-м «олдсе», — «двойном змее», черном уроборосе {498} : за его рулем Бо дважды охватил страну длинной петлей, что до сих пор скрепляла союз душ, создание (или открытие) которого оставалось для Бо единственным напоминанием о том, откуда он явился. Это о них говорила Джулия, о тех, к кому Бо мог зайти или позвонить и спросить: «Ты тоже это видишь? Кажется, я вижу, но не уверен, потому и спрашиваю: ты-то видишь?» Собери он всех в одной комнате (вот уж чего Бо не собирался да и не смог бы сделать: получился бы настоящий зоопарк, наглядный пример категориальной ошибки {499} ), они не признали бы друг друга и стали озираться в испуге: в какой это список их занесли. Бо казалось, что без них, без мысли об их существовании, его напряженная душа осядет, точно купол шапито, под которым рухнули столбы и растяжки. Однако уже вечером, заправляя «питон» в неоновом освещении бензоколонки на границе Большого Центрального Бассейна {500} , он готов был взмолиться, чтобы чаша сия миновала его: путь предстоял неблизкий, и он совсем не был уверен, что должен его проделать.

За Харрисбергом Бо принялся крутить настройку приемника в поиске человеческих голосов и вскоре поймал передачу с далекой и, видимо, высоко расположенной радиостанции WIAO; он никогда толком не знал, где она находится, и не слышал ее характерных позывных с тех пор, как в последний раз ехал по этим равнинам; тогда еще шумел вдалеке, двигаясь под низким зимним небом в одну с ним сторону, пунктир товарного поезда.

Вот оно снова зазвучало. И вновь исчезло. Его заглушила теплой приторной горечью кантри-музыка, похожая на сироп «каро» {501} . Затем оно зазвучало вновь.

Радио WIAO! Летит к тебе через озон, это IAO, йоу! Крик павлина — имя Господне! {502} Где ты был, что не слышал нас, где ты дрых? Мы достанем тебя через все эти земли Египетские, где мы обречены томиться. Так откройте же уши, и сердца да пробудятся. А теперь новости.

Какие такие невероятные новости собиралась передать затерянная неизвестно где мощная радиостанция, Бо уже не услышал. Он стал осторожно, словно «медвежатник», поворачивать ручку настройки, как и тогда, когда странствовал по захолустным дорогам в гуще мирного стада здоровенных американских машин, кочевавших к новым пастбищам — может быть, и к этим, чьи разрушенные остовы {503} (темные здания с заколоченными окнами, формой не то звездолеты, не то амебы) Бо теперь оставлял за спиной.

82

Соитие (лат.).

83

Наитие, озарение (лат.).