Там, где в дымке холмы

– Отец, я и вправду совершенно выдохся. А утром мне на работу.

– Да-да, конечно.

Дзиро вновь взялся за газету. Он продолжал жевать печенье, роняя крошки на татами. Огата-сан внимательно всматривался в доску.

– Очень странные вещи, – проговорил он, – рассказывает твой приятель.

– А? О чем это ты? – Дзиро не отрывался от газеты.

– О том, что они с женой голосуют за разные партии. Еще недавно такое и представить было нельзя.

– Вот именно.

– Странные вещи теперь творятся. Но, по-видимому, это и подразумевается под демократией. – Огата-сан вздохнул. – То, что мы с такой готовностью переняли от американцев, не всегда к лучшему.

– Ну да, несомненно.

– Посмотри, что происходит. Муж и жена голосуют за разные партии. Печально, если на жену нельзя в подобном случае положиться.

Дзиро продолжал читать газету.

– Да, это прискорбно.

– Женщины в наши дни лишены чувства преданности мужьям. Делают что хотят, голосуют за другую партию, если им вдруг вздумается. Все это в теперешней Японии стало обычным делом. Пренебрегают обязанностями – и все во имя демократии.

Дзиро мельком взглянул на отца, потом снова углубился в газету.

– Ты, бесспорно, прав, – заметил он. – Но ведь американцы явно принесли не одно плохое.

– Американцы – особенностей Японии они никогда не понимали. Ни на секунду. Их обычаи для Америки, может, и превосходны, но в Японии все иначе, совсем иначе. – Огата-сан снова вздохнул. – Дисциплина и преданность – вот что когда-то сплачивало Японию. Это, вероятно, звучит непривычно, но это так. Людей связывало чувство долга. Долга по отношению к семье, к властям, к стране. А теперь вместо всего этого – толки о демократии. Когда люди хотят стать эгоистами, забыть о своих обязанностях – тут же слышишь про демократию.

– Да, ты, бесспорно, прав. – Дзиро зевнул и поскреб щеку.

– Возьмем, например, то, что случилось в моей профессии. Существовала система, которую мы годами создавали и лелеяли. Явились американцы и ее обрушили, снесли напрочь, не задумываясь. Решили, что наши школы должны походить на американские, а дети должны обучаться тому, чему американские дети обучаются. И японцы все это приветствовали. Приветствовали, вдоволь порассуждав о демократии. – Огата-сан покачал головой. – Много хорошего уничтожено в наших школах.

– Не сомневаюсь, что это так. – Дзиро снова глянул на отца. – Но в старой системе были явные пороки – в школах, как и повсюду.

– Дзиро, откуда ты это взял? Вычитал где-нибудь?

– Это всего лишь мое мнение.

– Ты это в газете у себя прочитал? Я всю жизнь посвятил обучению молодежи. А потом на моих глазах американцы все разрушили. Сейчас в школах творится просто что-то невероятное – то, как детей учат себя вести. Просто из ряда вон. А многому теперь вообще не учат. Знаешь ли ты, что дети, которых сегодня выпускают из школы, понятия не имеют об истории собственной страны?

– Да, это, конечно, жаль. Но мне со школьных лет запомнились какие-то странные вещи. Помню, например, как меня учили, будто Япония сотворена богами. Что нация наша – божественная и величайшая. Учебник надо было вызубривать дословно. Если теперь чего-то нет, велика ли потеря?

– Нет, Дзиро, все не так просто. Ты явно не понимаешь, как все это воздействовало. Все далеко не так просто, как ты полагаешь. Мы посвящали себя тому, чтобы надежно передавать из поколения в поколение надлежащие качества, воспитать в детях правильное отношение к родине, к своим собратьям. Япония обладала некогда духовной силой, и эта сила сплачивала нас воедино. И только представь, каково быть мальчиком сейчас. В школе ему не прививают никаких ценностей – кроме разве что одной: эгоистически требовать от жизни все, что заблагорассудится. Он возвращается домой и видит, как родители ругаются из-за того, что мать не желает голосовать за партию, которую поддерживает отец. Ситуация критическая.

– Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. А сейчас извини, отец, но мне надо идти спать.

– Мы – такие, как мы с Эндо, – делали все от нас зависящее, чтобы взрастить лучшее, что есть в стране. Много хорошего теперь уничтожено.

– Достойно сожаления. – Муж поднялся на ноги. – Извини, отец, но я должен идти в постель. Завтра у меня опять рабочий день.

Огата-сан слегка удивленно посмотрел на сына.

– Да-да, конечно. Я как-то не подумал, что час уже поздний. – Он слегка наклонил голову.

– Ничего страшного. Жаль, что нельзя поговорить дольше, но я в самом деле должен ложиться.

– Да, конечно.

Дзиро пожелал отцу спокойной ночи и вышел из комнаты. Огата-сан не сразу отвел взгляд от двери, за которой скрылся Дзиро, словно ожидал, что тот вот-вот вернется. Потом повернулся ко мне со встревоженным выражением на лице:

– Я совсем не подумал, что уже так поздно. И вовсе не хотел задерживать Дзиро.

Глава пятая

– Уехал? И не оставил для вас в отеле никакого сообщения?

Сатико засмеялась:

– Вижу, Эцуко; вы поражены. Нет, ничего не оставил. Уехал вчера утром – вот все, что им известно. Сказать по правде, я этого почти что ожидала.

Я вдруг поняла, что все еще держу в руках поднос. Я осторожно опустила его и села на подушку напротив Сатико. В то утро по квартире гулял приятный ветерок.

– Но для вас это ужасно, – проговорила я. – Вещи были уже уложены, наготове.

– Это для меня не новость, Эцуко. Раньше в Токио – а впервые я встретила его в Токио, – раньше в Токио было точно то же самое. О нет, в этом для меня ничего нового. Я приучилась ожидать чего-то подобного.

– Вы говорите, что вечером собираетесь обратно в город? Сами, одни?

– Не пугайтесь так, Эцуко. После Токио Нагасаки кажется скучным городишком. Если он все еще в Нагасаки, я найду его сегодня же вечером. Он может сменить отель, но привычки свои ни за что не поменяет.

– Но все это так тягостно. Если хотите, я с удовольствием зайду посидеть с Марико, пока вы не вернетесь.

– Вы очень добры, Эцуко. Марико вполне способна оставаться одна, но если вы готовы провести с ней вечером час-другой, я буду очень признательна. Уверена, что все уладится само собой. Видите ли, Эцуко, если пережить то, что пережила я, приучаешься не обращать внимания на такие мелкие неприятности.

– А что, если… Что, если он совсем уехал из Нагасаки?

– О нет, Эцуко, далеко он не уехал. А кроме того, если бы он и вправду захотел меня покинуть, он бы оставил какую-нибудь записку, разве нет? Нет, далеко он не уехал. Он знает, что я его разыщу.

Сатико смотрела на меня с улыбкой. Я в растерянности не знала, что и ответить.

– А кроме того, Эцуко, – продолжала Сатико, – он сам приехал сюда. Он сам приехал в Нагасаки – найти меня в доме дядюшки, прямо из Токио. Зачем бы ему это делать, если бы он не собирался выполнить все свои обещания? Видите ли, Эцуко, главное его желание – забрать меня в Америку. Вот то, чего он хочет. Ничего, собственно, не изменилось, просто небольшая задержка. – Я услышала ее короткий смешок. – Иногда, знаете ли, он сущий ребенок.

– Но что, по-вашему, означает такой отъезд вашего друга? Мне непонятно.

– Тут нечего понимать, Эцуко, ничего он не означает. То, чего он действительно хочет – это забрать меня в Америку и вести там приличную, размеренную жизнь. Вот чего он на самом деле хочет. Иначе зачем ему надо было самому приезжать и искать меня в доме дядюшки? Как видите, Эцуко, тут совершенно не о чем беспокоиться.

– Да, уверена, что не о чем.

Сатико как будто бы хотела что-то сказать, но удержалась и принялась рассматривать чайные принадлежности на подносе. Потом улыбнулась:

– Что ж, Эцуко, давайте пить чай.

Она молча следила, как я разливала чай по чашкам. Перехватив мой беглый взгляд, снова улыбнулась, словно желая меня ободрить. Когда я наполнила чашки, мы минуту-другую посидели молча.

– Кстати, Эцуко, – заговорила Сатико, – я так понимаю, что вы уже поговорили с миссис Фудзивара и объяснили ей мое положение.