Ностальгия

Иногда мне вспоминается и группа — но группа как единое целое; никто не выделяется из общей массы. Пожалуй, это только естественно. Мне скорее видятся длинные, утопающие в метели здания, грязный снег и лед и то, как мое растревоженное любопытство накалилось до должного предела. Обрывки общеизвестных фактов и образов никак не связаны с обширными пространствами и бескрайним небом. Холод и чужеродность в этом смысле сработали чем-то вроде консервантов. Отдельные лица согруппников поблекли, истаяли; имена позабылись.

7

В аэропорту их встретила гид, круглолицая толстушка; представилась Анной. Когда она улыбалась — а улыбалась она при каждом вопросе и перед каждой предусмотренной достопримечательностью, — сверкали зубы из нержавеющей стали, наследие тридцатых. Все равно она милая! Милая, славная женщина! На днях бабушкой стала, как она доверительно сообщила миссис Каткарт. И улыбнулась. Что до Джеральда, она терпеливо прошла с ним весь длинный русский алфавит, оживляясь при каждой букве. Что до Дуга, неважно, что там с Анной и прочими русскими, но он из кожи вон лез, лишь бы лишний раз сказать «хэлло», этак весомо, давая понять, что никто ни на кого не в обиде, да, есть на свете коммунисты, да, этот факт приходится признавать — не без снисходительности.

В парках и на улицах москвичи разгуливали в футболках, брюках, сандалиях с темными носками: согласно последнему коммунистическому стандарту. Многие здешние женщины щеголяли в крестьянских украинских кофточках: на тот момент — последний писк моды. К киоскам с мороженым выстраивались длинные очереди; народ ломился за пивом, так что за бессчетными спинами и ларька-то не разглядеть. В парках бабушки и дедушки, расположившись на скамейках, лениво обмахивались поблекшими газетами. Невесть откуда взявшиеся оркестры играли на исцарапанных трубах.

— Прежде чем отправиться на Красную площадь и в наш Кремль, попробуем-ка сначала заглянуть сюда, — возвестила Анна, щелкнув пальцами.

Группа стояла перед внушительной охряно-желтой стеной некоего особняка на Боткинской улице. Ни дать ни взять римские окраины: такие же металлические ставни, такие же величественные габариты. До 1917 года здесь размещался широко известный бальный зал.

— У нас есть много на что посмотреть сверх того, что печатают на календарях и открытках, — продолжала Анна. — Как там у вас говорится? «Двойное дно»? Да, верно. — Она вновь сверкнула зубами; щелочки глаз почти исчезли. — Один из наших соотечественников сравнил музеи с чащобами: очень мило, вы не находите? Наши Красная площадь и Кремль останутся в веках.

— Не слишком-то на это полагайтесь! — сострил Гэрри.

Кое-кто обернулся: боже, ну как можно быть таким хамом! Впрочем, Кэддок, как всегда, с исторической справкой не задержался.

— Кремль бы ват несколько раз сожжен до основания враждебными племенами.

Дуг хлопнул себя по лбу.

— Открытки!

— Я себе сделала пометку, — кивнула миссис Каткарт. И объяснила Анне: — Мы намерены послать друзьям открытки с видами вашей страны.

При этих словах миссис Каткарт не улыбнулась, давая понять, что награда, по сути дела, преждевременна.

В этот самый момент Шейла заметила на другой стороне улицы человека с газетой «Правда» в руках — как две капли воды похожего на того, что выглядывал из-за колонны с каннелюрами в гостиничном фойе. Она внимательно сощурилась, но не сказала ни слова и побрела вслед за группой.

Филип Норт с Джеральдом пытались перевести слегка покосившуюся вывеску над входом:

ЦЕНТР ТЯГОТЕНИЯ

— «Центр», — с трудом разобрал Джеральд, шевеля губами.

Хитроумный автомат, срабатывающий при опускании копейки, пропустил их через турникеты. Сквозь стеклянный корпус было видно, как медный диск катится под уклон, приводя в движение стальные рычаги: ют монетка провалилась в щель, высвободила пружины и горизонтальный храповый фиксатор — и замигали лампочки.

Внутри было темно и прохладно: какое облегчение! Правительственное здание как-никак.

Анна присела на стул и вытерла платком шею. И передала своих подопечных постоянному главе министерства: тот с самого начала находился тут же. Эти двое так хорошо знали друг друга, что даже поздороваться не потрудились.

У этого славянина с характерно раскосым взглядом одно из бледно-голубых глазных яблок свободно и бесконтрольно вращалось в заглубленной глазнице. Во всем остальном лицо его оставалось недвижным, исполненным безысходной скорби. Столько всего в жизни приходит — и уходит! Из носа у бедолаги все время текло; время от времени он поправлял дело тыльной стороной руки; пиджак и черные брюки были ему заметно малы. С другой стороны, он явно вжился в свою роль. Работа стала для одержимца самоцелью. Центр был областью знания с четко очерченным периметром — в каком-то смысле провинцией. Как, улыбаясь, заметила Анна:

— Наши гиды в Музее атеизма, в Кунсткамере и в Музее революции точно такие же. Ни о чем другом и не думают. Все они одним миром мазаны.

— Я как раз собирался сказать, что все музеи по сути своей одинаковы, — обратился Борелли к Норту.

Ха! Этот-уже-включился-заработал-вовсю, не успели посетители переобуться в специальные войлочные тапочки, чтобы не повредить ценного паркета. В первых же коридорах обнаружилось, что ходить по ним непросто — полы были отполированы до блеска. В стратегических местах крепились медные перила — в помощь неуклюже ступающим, хохочущим посетителям, девушкам в первую очередь; но и сами перила были гладко отполированы. Для Саши, что вцепилась в руку Норта, и для Вайолет это было чем-то вроде детской игры. Прочие улыбались и вздрагивали, скользя следом за русским медведем. Гэрри, присоединившись к группе, слегка подтолкнул сзади Шейлу. В конце концов, они в отпуске — или где? Русскому, похоже, было не привыкать. Он мрачно шагал вперед — легко, привычно — и рассказывал посетителям, что Центр тяготения был основан во времена холодной войны.

Изъяснялся он на превосходном гортанном английском (учитывая все обстоятельства). И — смотрел на вещи под небезынтересным углом.

— Без силы тяготения наше существование немыслимо. На первый взгляд, — по-славянски плавно излагал он, — от него зависит здоровье наций. Если бы не тяготение, стенки наших легких непременно бы рухнули; это кровяное давление поддерживает их в равновесии. Все мы это сознаем. Гвозди повыпадали бы из досок. Балки обвалились бы на головы граждан. Тяготение — это особое переживание. Мы его чувствуем. Мы его осознаем. Что такое смерть, как не утрата тяготения? Крушение, обвал. Возвращение в могилу.

— Тридцать два фута в секунду, в секунду тридцать два фута! — сообщил ни к селу ни к городу Кэддок.

— Мы, советские граждане, одержимы тяготением. Мы постоянно изучаем… пути и методы его усовершенствования. Ищем, как воздать ему должное. Вот так и возник наш Центр.

Кэддок, конечно же, не мог видеть, как глазное яблоко собеседника дрожит и вибрирует, точно воздушный пузырек в строительном уровне. По всей видимости, гид усиленно пытался зафиксировать взгляд на посетителях. Он стоял рядом с грубо нарисованным плакатом: рыжеволосый тип сбрасывал пушечные ядра вниз с покосившейся башни. И однако ж бледно-голубой глаз вращался туда-сюда. Рядом висела гравюра: престарелый англичанин держал в руках слегка побуревшее яблоко и озадаченно его разглядывал.

Борелли и Луиза внезапно схватились друг за друга, чтобы не поскользнуться. Русский между тем вкратце излагал теорию Хлебникова о корреляции тяготения и времени.

— А вы когда-нибудь задумывались об удивительном взаимоотношении между тяготением и перспективой, между тяготением и совпадением, между тяготением и радугами? — втолковывал дребезжащий голос.

О, этот мир и его разнообразные объекты! Необходимо рассмотреть множественность его законов и отдельных проявлений; согласовать взаимосвязи…

Тяготение и совпаде…

Гэрри Атлас решил, что он все понял.