Псы-витязи

Бессмертный умер. Собственно, он должен был умереть еще до последнего удара мечом. Левый глаз вытек, рот был заполнен кровью из легких, и самое главное: грудная клетка была рассечена – погнутые панцирные бляшки были перемешаны с осколками ребер, сгустками крови и легочными пузырьками.

Митя закрыл правый глаз Еруслана, затем подобрал меч и чекан, но, чуть подумав, меч положил обратно на пол рядом с мертвым витязем…

В студеных внутренностях холодильника, в который он уже разок заглядывал, стояли коробки с «Инго». Осталось только сгрести их в рюкзак.

«Сейчас бы не помешал бы занавес», – подумал Митя, но, собственно, самое тяжелое было еще впереди.

Надо было идти и даже подниматься вверх на искалеченных ногах, да еще с хрупкими коробками лежащими в рюкзаке. И в любой момент его могли взять, что говорится, с поличным. Дело, в которое его так крепко впутали товарищи бессмертные, висело на очень тоненьком волоске.

Митя надел противогаз, надеясь уменьшить интоксикацию, но в резиновой маске его вырвало, поэтому пришлось ее снять и выбросить. Клинкетные двери, выводящие из лаборатории, были крепко-накрепко задраены, поэтому пришлось вернуться к шахте отсутствующего лифта и подниматься по скобам, вделанным в одну из бетонных стенок.

Митя протащил свое тело на три метра вверх на следующий этаж и обнаружил там вместо картонной перегородки крепкую кирпичную кладку.

Еще три метра вверх, которые окончательно доконали его, руки напрочь отказывались слушаться, вот одна разжалась и Митя едва не полетел в преисподнюю. Это как ни странно взбодрило его. А на следующем этаже ему повезло, здесь имелась шахтовая дверь. Ее ручка была свинчена, однако язычок дверного замка входил прямо в кирпич. Угнездившись на крохотной площадочке, Митя стал крошить его чеканом.

Дверь, наконец, распахнулась и Митя столкнулся лицом к лицу с пожарниками, которых привлек сильный шум, исходящий из заброшенной шахты.

– Я из команды спасателей ноль семь, – попытался объясниться Митя, – все наши там, внизу, остались.

На удивление, это объяснение подействовало, возможно пожарные не были в курсе всех перипетий.

А Митя, наконец, оказался в парадном холле кирпичевского института, где скопилось на носилках немало пострадавших от интоксикации – отсюда их забирали бригады скорой помощи.

Но у выхода стояли вохровцы, которые придирчиво всматривались в лица тех, кто покидал институт своим ходом, иной раз и документы проверяли.

Заслон казался непреодолимым, пока Митя не подыскал себе носилки, и, улегся на них, переместив рюкзак на брюхо и накрывшись простынкой.

Крепкие руки санитаров подхватили носилки и понесли в дверь, сквозь полуприкрытые глаза Митя встретил взгляд караульного вохровца и сжал чекан. Но сзади поднаперла следующая пара санитаров и вохровец дал зеленый свет.

Вот теперь можно расслабиться, Митя закрыл глаза и слушал как легкий осенний дождик стучит по его лбу. Но внезапно носилки резко изменили курс и… Митя понял, что вместо кареты скорой помощи его загрузили в мрачный фургон для перевозки арестантов – в милицейский воронок.

Не было сил кричать, лишь тоскливое клекотание вырвалось из его изнемогшей груди.

Но тут из водительской кабины и совсем рядом послышались знакомые голоса.

За рулем сидел Ракша, а рядом в белоснежном медсестринском халате – Светлана.

– Не зря я на тебя понадеялась, хоть ты еще такой малыш, каких-то четыреста годиков натикало. – сказала неожиданная сестра милосердия, гладя своими нежными целящими руками его бедную израненную голову.

20. Консервирование

Митя устал копать братскую могилу. Но псы-витязи молча сидели на кочках и сосредоточенно курили, даже Светлана была непривычно тихой. Их было семеро сейчас, как и прежде. Священная семерка сохранилась. Минус Еруслан. Плюс Светлана. «Может он и прав. Семьсот семьдесят вполне достаточно. – сказал Путята про Еруслана. – Но нам вот никак не остановиться, все живем да живем, горемычные.»

– Но, может, здесь поживете, пригодитесь как-нибудь и себе, и другим? – спросил Митя, хотя настрой семерки был уже ясен.

– Пойми ты, Митрий, срок жизненный у нас может и поболее, чем у других, но ведь за вычетом спячки, осмысленного времени остается даже меньше, – стал в последний раз объяснять Путята Вышатич. – И не любо нам потратить его, играя в салочки с ментами и прочим сбродом. Мы, когда нам что-то не по нраву, укладываемся на бочок. А не по нраву нам всё чаще. То разили нас татаровья несметные числом, то снег прямо летом посев вымораживал, то немцы накатили, то алигархи и монетаристы, чтобы всё себе прикарманить и на какие-то офшорные острова увезти, в банки к англичанцам, которые жадины известные. А нынче еще осламисты…

– Исламисты, – поправил Митя.

– Угу, точно, нынче исламисты наших бьют, – выкрикнул беловласый Ракша. – Да и кто они – наши? Вокруг и замашки непривычные, и говор противный…

– Да, говор не ахти. Акающий, словно не русский.

- Генетически, если смотреть по Y-хромосомным гаплогруппам, народ тот же самый, - оперативно вмешался Митя.

- Да на что мне твои хромосомы? Вижу, что не тот, ни веры, ни совести, сообща ничего не могут сделать, за родину стоять не хотят. 

– Шел я лесом, буйством обуян, словно гром громил гадов. – сказал Эйнар наспех сочиненную вису.

– В нашей старой Рязани мастера делали изделия долговечные и неповторимые, душу вкладывали, а  не так как сейчас. Каждый муж, слегка в юности перебесившись, лепился к женке и детишек пестовал – утешение старости своей. А нынче мужик мужика сношает, а утешение в старости – собез, телек и богадельня.

– Короче, да здравствует феодализм – светлое будущее всего человечества. – Митя, преодолев уныние, революционно взметнул кулак.

– Полно тебе над нами потешаться, – сказал Ерманик. – Знаю, что в бедности и болестях жили мы, но так это ж было на заре мира, в начале всего. Нам бы нонешние технологии… Или, быть может, вам бы устои наши…

– Короче, спатеньки. – заключил Путята.

– Да будет ли лучше через сто лет? Сейчас-то вроде ничего, хозяйственный рост начался,  – сказал Митя. – Народ опять в театры стал ходить, летом на море ездить.

- Мы тебе не верим, - отрезал Путята. - В театре нам скучно, а на море страшно.

- Но с чего вы решили, что "сейчас" хуже чем "завтра"? А если завтра исламист на исламисте сидеть будет и говна выше крыши?

– Мы в светлое будущее веруем, а иначе во что еще. Через 100 лет всё точно будет лучше. Великий князь из Рюрикова рода, вера и совесть вернутся. Да и технологии получше, подобрее будут: скатерть-самобранка, которая наномеханическая фабрика, сапоги-скороходы на быстрых нейтронах. - Путята отвернулся, показывая что в ближайшие сто лет он больше трепаться не намерен.

Светлана легко сбежала с образовавшейся насыпи в яму, где работал Галкин, и потрепала его по щеке.

– Ну не могу я сегодня разработать перфекцин, Митенька, вот такая беда-кручина. Приличные секвенаторы, РНК-детекторы, установки электрофореза, центрифуги, нуклеазные наборы, плазмидные векторы и транскрипционные препараты стоят сумашедших бабок. Тряси не тряси, пару миллионов баксов не вытрясешь. Впрочем, я не хочу ждать сто лет как мальчики. Приди за мной лет через девяносто девять, дорогой витязь Димитрий, разбуди поцелуйчиком, вот и могилка моя будет отдельно.

– Евпраксьюшка, то есть Светочка, может, с нами все сто полежишь? – еще раз попросил Путята.

– Нет и нет. Во-первых, я тебя не простила. Во-вторых, у меня кипучая жажда деятельности, так что я согласна только на девяносто девять.

– А почему ты не сказала, что мне триста восемьдесят? – спросил Митя. – Сразу после того как сделала мне… это… этот анализ.

– Подставь-ка ухо. – она поднесла свои губы ближе и шепнула. – Это был не анализ, а любовь… Шучу, конечно.

Светлана смехотнула, стоя обеими ногами в могиле, и добавила уже громко.