Ренегат

— Что ж вы тогда бульёнчик-то расхваливаете, если видите сами, ради чего вас им подкармливают?

— Зачем расхваливаю? — переспросил Захар и пожал плечами. — Да вкусный он потому что. Вкусный и питательный. Отказываться раньше надо было, а теперь уж смысла нет. Устоялось всё, утряслось, не переделаешь.

— Неужели так больше о побеге и не думали, за четырнадцать-то лет?

— Думал, конечно, поначалу. Только думами одними из пустошей не выберешься. Да и куда мне идти? Дома нет, семья… Что здесь подыхать, что на воле — разницы никакой.

— А в чём трудность состоит из пустоши выбраться? Я сюда меньше чем за сутки дошёл. Не всё своим ходом, правда, но тем не менее. А ведь наверняка и поближе Мурома поселения имеются.

— Навашино только, — усмехнулся старик. — В сторону Нижнего пусто всё. В тех краях если кто и живёт, так уж точно не люди. К востоку — Арзамас, к северу — Тенгушево, а промеж ними пустошь сплошная. Но проблема-то не в этом даже. Здесь до Оки рукой подать, километров тридцать всего. Если плаваешь хорошо, то в ней твоё спасение. Только до Оки ещё добраться нужно, а пешком да с голыми руками шансов на это мало совсем.

— Почему?

— Ну, во-первых, фору тебе давать не станет никто. Димке повезло неслыханно, что его ещё вечером не хватились. Так он, видишь, и с везением не далеко ушёл. Заплутал, наверное. Здесь это немудрено. Бури пыльные иной раз поднимаются, аж небо закрывают. Споткнулся, упал, всё — потерял направление. Через час буря миновала и — опа! Куда забрёл? Поди разбери. А сидеть, ждать — тоже не выход. Нагонят быстро. Вот если б удалось лошадь раздобыть, тогда другое дело — будет шанс уйти. Да и кошаки на такую крупную животину не позарятся. Но от лошадей нас всегда на расстоянии держали.

— Что за кошаки такие?

— Не видал никогда?

Стас помотал головой.

— Ну, — продолжил Захар, — кошку-то обычную видеть приходилось? Или во Владимире всех уже пожрали?

— Кошку видел.

— Так вот представь себе эту тварь, но не мелкую да костлявую, а чтоб килограмм под двадцать-двадцать пять. И морда у них ещё вытянутая такая, на манер собачьей. Резвые, заразы, будто скипидаром подмазаны. Когтями мясо до кости располосовать могут. Поодиночке обычно не нападают, чаще стайками небольшими. Смышлёные, под пули не лезут. Охотятся ночью в основном. Четыре-пять кошаков человека раздирают в миг. Ты, видно, сильно фартовый, если от самого Мурома чесал, а так с ними и не познакомился. Их тут не сказать, что много, но не редкость.

— А собаки?

— Есть и собаки. Правда, те к Арзамасу ближе обитают. В сторону Мурома, говорят, мало их осталось. Добычи нет. Кошаки-то и на птицу охотятся, и яйца из гнёзд таскают, а собакам тут уже ловить нечего. Но эта живность не самая страшная. Куда хуже, если с коренными повстречаешься.

— С навашинскими что ли?

— Ага. С ними, голубчиками. Это зверьё любой стае фору даст. А «святые» наши и впрямь сущими ангелами покажутся. Мимо меня за четырнадцать лет много народу прошло всякого. Попадались и такие, кому из одной кабалы посчастливилось выбраться да сразу в другую угодить. Ты вот усмехаешься, а они рады были радёхоньки. Бригады-то меж собой не воюют, но чужих рабов присвоить завсегда готовы. Что упало, то пропало, подобрал — моё. Так эти двое ухитрились от Навмаша удрать. Вот уж наслушались мы тогда страсти всякой. Верно говорят — всё в сравнении познаётся.

— Неужели ещё хуже может быть?

— Может, оказывается. Здесь ведь к нам отношение какое?

— Скотское, — без раздумий ответил Стас.

— Верно. Мы скотина рабочая. Но нас, как скотину, всё ж таки берегут, без надобности не расходуют. Рачительно, одним словом, к имуществу относятся. Издевательств всяких не практикуют. А для коренных, зверства — норма. Они развлекаются так. Выберут, скажем, пяток рабов порезвее и охоту устраивают. Дают времени отбежать минут десять, а потом садятся на лошадей, биты берут, пруты стальные, и пошла потеха. А то ещё бои промеж рабов затевать любят, или с собаками. Но хуже всего с этим дела у Рваных Ран обстоят. Там народ, говорят, вообще отмороженный. Фанатики полоумные. Рабы у них не задерживаются почти. Либо сразу сожрут, либо в жертву принесут, а потом сожрут.

— В жертву?

— Ну.

— А религия как же, она ж, вроде, общая для всех?

— Общая, да не совсем. Был у Рваных некто Антип, пастырем себя величал, но вере новой не противился и со Святыми отношений не портил. Те на него тоже зла не держали — ну, пастырь и пастырь, да и хрен бы с ним, главное чтоб друг-дружку не резали. Тогда голод ещё в полную силу лютовал, человечину хавали и в будни, и в праздники. Не росло ничего, даже трава сорная и та вся погорела. Земля иссохла, что аж трещинами шла. Так Антип этот, не знаю уж с какого хера, предложил жертвы земле приносить. Дескать, все эти напасти с засухой и дождями кислотными за грехи им посланы, будто бы прогневили люди Землю-матушку жадностью своей безбожной, и что теперь хорошо б должок-то вернуть.

— Кровью? — уточнил Стас.

— Ну не говном же. Так вот… — Захар набрал воздуха для продолжения разговора, но перетруженные лёгкие опять саботировали процесс, заявив о себе выворачивающим душу кашлем, — вот тогда и начали они жертвы приносить, — продолжил старик, спустя минуту. — Вешают человека за ноги, ждут немного, пока кровь к голове вся подступит, и разбивают черепушку булавой. Землицу поят. А имя своё получили за ритуал крещения. Им, видно, пленных в глину сцеживать мало показалось, так они и себе кровопускание делают. Берут крюк специальный и на теле у себя мясо рвут, кто где, обычно на груди и спине, но иные, бывает, и рожу порвать умудряются. Раны такие очень долго кровоточат и заживают медленно, потом шрамы жуткие остаются. Чем больше шрамов — тем почётнее. Засуха со временем отступила, а эти маньяки от ритуалов своих так и не отказались. На полном серьёзе думают, что это они напасть отогнали, землю умилостивили, а если ритуалы прекратить, то засуха вернётся. А жертвоприношения с тех пор, говорят, ещё страшнее сделались. Вроде как соорудили эти отморозки пресс жертвенный и давят им рабов не реже раза в неделю. Ублюдки полоумные. Так-что ты радуйся, повезло тебе с хозяевами.

— Да уж, — усмехнулся Стас, — как у Христа за пазухой.

В это время с улицы послышался неразборчивый гомон, покашливание и звон цепей.

— О, — Захар убрал поднесённую к уху ладонь, — идут работнички, ужин скоро.

Дверь с лязгом отворилась и впустила немного свежего ветерка. Но счастье было кратким. Буквально тут же весь пригодный для дыхания воздух растворился в волне смрада, предваряющей появление недостающих обитателей барака. Обитателей весьма многочисленных. Их лишённые чётких контуров, замотанные в лохмотья фигуры нестройными рядами просачивались внутрь, текли по проходу и заполняли собой клетки. Почти однородная землисто-серая масса, будто грязевой поток, неотвратимо надвигалась, звеня кандалами. Вонь, многократно усилившаяся, стала почти осязаемой. Казалось — ещё немного и она начнёт оседать едким конденсатом, прожигая кожу гнойными смердящими язвами. Всё было наполнено ею. Ноздри щипало, глаза слезились. Стас поднялся со своего импровизированного стула, отошёл к стене, будто это могло помочь, и прикрыл нос ладонью. Обижать местных постояльцев, конечно, не хотелось, но и соблюдать приличия уже не было никакой возможности.

Благоухающая толпа меж тем завершила обманчиво нескончаемое копошение и, расфасовавшись по клеткам, заняла сидячее-лежачие позиции. Следом вошли двое бородачей с автоматами наготове, пошурудили ключами в замках, приводя в движение неподатливые скрежещущие механизмы, и молча удалились.

Стас проводил их взглядом, а, когда посмотрел на клетки, обнаружил, что нежданно превратился в объект всеобщего внимания. Не меньше полутора сотен пар глаз были обращены в его сторону. Молчаливая пауза заполнила пространство барака, отодвинув на второй план даже нестерпимую вонь. Раньше Стасу не приходилось единолично купаться в лучах столь масштабной популярности, и от этого на душе сделалось очень неуютно. До такой степени неуютно, что он даже почувствовал себя виноватым перед всеми этими людьми, которые, судя по озадаченному выражению немытых лиц, чего-то от него ждали, а чего, он не знал.