Ренегат

— Кто это? — обратился Стас в темноту.

Маша вскочила и, звеня кандалами, потрусила к противоположной перегородке.

— Тихо, тихо, деда Захар, тебе много говорить нельзя, а то опять кашлем зайдёшься. На-ка, попей, — она подняла с пола миску и протянула её к куче подрагивающего тряпья.

— Кто здесь главный? Как с ним поговорить? — не унимался Стас.

Маша повернулась и взглянула с упрёком.

— Не надо деда Захара тревожить, хворает он.

— Тогда сама ответь. Ты можешь ответить?

— Э-эх-хе, — куча тряпья поднялась и прислонилась к стене.

— Что же ты? Лежи, нельзя тебе…

— Цыц! — осадил Захар не в меру беспокойную сиделку. — Сам знаю, без сопливых. Он же не отстанет, так и будет гундеть. Не отстанешь?

— И не подумаю, — ответил Стас.

— Отец Фома за главного тут, к нему тебе надо, если разговор имеешь, — начал излагать Захар, но тут же умолк и затрясся в приступе сухого кашля.

— Я же говорила, что нельзя, — снова залепетала Маша. — Отец Фома, — переключилась она на Стаса, — с рабами не говорит, и с тобою не станет.

— А какой разговор-то у тебя к нему? — продолжил Захар сиплым голосом, так и не откашлявшись. — Важное что?

— Важное, — кивнул Стас. — Для меня, по крайней мере. А далеко монастырь этот от Арзамаса?

— Километров восемьдесят должно быть, — вставила Маша, пытаясь уберечь своего пациента от нового приступа, и дед Захар кивнул в знак согласия.

— Угу, а всего сто тридцать семь. Далеко я забрался, — прикинул Стас и сам не заметил, как озвучил свои расчёты.

— Так ты из Мурома, что ли, шёл? — снова подал голос Захар.

— Из… Да, из Мурома. Останавливался там по дороге, запасы пополнить.

— А сам-то родом откуда?

— Из Владимира.

— Бывал я там, — кивнул дед и снова закашлялся, чем вызвал неодобрительные Машины вздохи, — хороший был город, да зачах.

— Скажите, — вернулся к расспросам Стас, — а у монахов этих с Арзамасом отношения как?

— Отношения? Торгуют они там. Рабов да награбленное, что самим не нужно, продают, а чего не хватает — покупают. Кожи возят ещё. Вот и все отношения.

— Маша говорила, что крепость, вроде, Ильи Муромца имя носит?

— Так и есть.

— Уж не те ли это монахи, которых из Мурома выгнали?

— Они самые. Братьями да отцами себя кличут. Пришли сюда лет тридцать назад. Шестьдесят человек, или около того. Заложили посёлок, хозяйством обзавелись, храм выстроили. Маленькая община была, но сильная. Автоматы, пулемёты… — Захар глотнул из миски и прочистил горло.

— Это у них вроде культа, что ли?

— Точно. Они каждому своему стволу имя дают. Живым считают его. Письмена всякие гравировкой наносят, приклады мастерят резные. Говорят, что души их, стволов-то, со стрелком завязаны неразрывно. Что будто бы сам Господь через это дело суд справедливый творит, пули волею своею направляет. Ну и прочая херня в том же духе.

— Да, — покивал Стас, — слышал. Только вот не знал, что в навашинских землях они осели. А бригады как же? Неужели у себя под боком пригрели и не трогают?

— Бригады промеж собою уж давно не воюют, — с искреннем удивление в голосе пояснила Маша.

— Что значит «промеж собою»?

Старик с девчонкой недоумённо переглянулись.

— Так ведь, — продолжил Захар, — монахи эти, как ты их называешь, и есть бригада навашинская, одна из пяти — Святые Люди. Не слыхал?

Стас взял долгую паузу и сделал в воздухе несколько спиралевидных движений указательным пальцем.

— Та-ак… Это… Значит бывшие монахи, верой и правдой Мурому служившие, детей крестившие, теперь рабами торгуют и человечину жрут?

— Во славу Господа, — сыронизировал старик. — Раньше-то навашинские человечинкой без особых затей пробавлялись, а теперь у них под такое дело целая наука имеется, — он невесело посмеялся и снова зашёлся в приступе кашля. — Они ж, «святые» эти, как за реку перебрались, отстроились только, корни на новом месте пустили, а тут раз тебе и все тридцать три несчастья на их монашеские головы. Молитвы молитвами, а жрать-то хочется. Уж я не знаю, как там на самом деле было, но слыхал, будто держались они долго. Соседи, что в Навашино, что в деревнях поодаль, уже кушали друг-дружку вовсю, а эти постились, пока сами дохнуть не начали. Вот тогда и задумались, как быть дальше — молиться и сгинуть, или убивать и есть? Какой вариант выбрали, ты догадываешься, наверное. Ну, а раз вера, вроде как, человечину жрать не позволяет, так значит поменять её надо. Они и поменяли. И до того… — кашель снова прервал рассказ, Захар поднял миску и отхлебнул. — До того, значит, хороша новая вера вышла, что через пару-тройку лет в неё все местные обратились. А единоверцев кушать — грех. Ну и понеслась кровавая баня по окраинам веру их не принявшим. Потом, правда, со съестным положение выправилось маленько. Опять харч привычный в рацион вернулся. Сейчас они людями не часто закусывают. Да и к выбору придирчиво подходить стали. Им теперь здоровых и сильных подавай, да еще, чтоб соперником был достойным, с оружием умел обращаться, и вообще… Торгаши с фермерами их в плане еды не интересуют. А вот на тебя, — Захар сметил Стаса взглядом, — могут и соблазниться. Раз в отдельную клетку посадили, значит виды имеют.

— Нет, — подала голосок Маша, — его не станут есть, он же как раз торговец, тканями торгует. Сам говорил.

— Конечно, — усмехнулся старик, — а я Матерь Божья, только по мне не видать.

— Вас тут двое всего? — решил Стас перевести разговор в новое русло.

— С утра и до вечера двое, — ответил Захар, — а к ночи ближе остальных пригонят.

— На работах все, — подключилась Маша.

— Что за работы?

— Обычные, — вздохнула она. — Кто на фермах, кто в кожевенном. На фермах лучше. За коровами смотреть, за свиньями. Коровы хорошие. Я когда работала, даже имена им давала. Там одна рыжая была — Нюрка, умная-умная. Ей сена в кормушку подкладываешь, а она тебе руки лижет. Добрая была. Свиньи не такие. Только и жрут постоянно. Могут и человека сожрать. Помнишь, деда Захар, как Алёна Плетнёва с голодухи в обморок упала, прошлой зимою, да прям в загон, так её и съели? Потом только кости обглоданные нашли, когда помёт стали вычерпывать. Но на кожевенном ещё хуже. Там шкуры в растворе вымачивают. А раствор вонючий такой, — Маша сморщилась, всем видом демонстрируя отвращение, — хуже дерьма свиного, и едкий. У тех, кто работает там, руки язвами покрываются и чесотка по всему телу.

«Удивила, етить твою, — подумал Стас. — Да у вас тут и без растворов через неделю живьём сгниёшь».

— Хворают много, — продолжила Маша совсем упавшим голосом, — кровью кашляют. Вот и деда Захар приболел, — словно в подтверждение её слов, старик опять зашёлся надрывным кашлем. — Совсем худо ему, уже и работать не может.

— А ты почему не работаешь? Сиделкой приставили?

Кашель Захара участился и перешёл в некое подобие каркающего смеха, завершившегося смачным отхаркиванием.

— Сиделкой? — спросил он, продышавшись. — Ага. Ещё доктора из Арзамаса выпишут и цыган с медведями, чтоб скучно не было. Ты чего, сынок, лепишь? Меня подыхать оставили, а Маша… На сносях она, нельзя ей работать.

Стас присмотрелся и только сейчас разглядел под тряпками в районе Машиного живота большую округлость.

— Понятно, — заключил он после долгой молчаливой паузы. — И как же ты здесь с ребёнком?

Маша, услышав вопрос, вздрогнула и отвернулась.

— Не донимай её с этим, — попросил Захар, — без того девке не сладко.

— Ладно, не буду.

— Расскажи лучше, что там, на воле, делается. Как Муром живёт? До нас новости-то, сам понимаешь, редко доходят.

— Да нет особо новостей никаких, — пожал Стас плечами. — Муром цел, торгует, стену строит, за бандами охотится.

— Стену, говоришь? — удивился Захар. — Вторую что ли? Первую-то они уж почитай как… и не помню сколько лет назад закончили.

— Почему вторую? Первую укрепляют и надстраивают. Давно уже. А вы сами-то здесь сколько?