Страница 40 из 82
Как только я вспоминала о последней ночи с Ферейдуном, я словно касалась котла, кипящего на огне. Я отдергивалась, опаленная до кости. Когда он хотел говорить, я слушала, когда он хотел моего тела, я позволяла ему делать что угодно. Я не могла понять, в чем ошиблась.
Я продолжала ударять пестом по каштанам. До чего все изменилось с тех пор, как мы с матушкой перебрались из нашей деревни в Исфахан! Там я была защищена, словно шелковичная гусеница в коконе. Мне так хотелось снова стать пятнадцатилетней девственницей, не знавшей ничего о неостановимом движении звезд.
За обедом я почти не могла есть, чем изумила кухарку, знавшую, как я любила ее гранатовый соус. «Ай!» — вскрикнула я, когда на зуб попал острый осколок скорлупы, невидимый в соусе. В остальном обед был даже спокойней, чем всегда, и матушка выглядела обеспокоенной, когда наши взгляды встречались.
После я помогала вычистить и отскрести пригоревший рис из котлов, пока не заболели пальцы. Когда все отправились на послеобеденный отдых, я спросила Гордийе, нет ли поручений. С довольной миной она велела мне сходить на базар и купить гааз, липкую нугу с фисташками, которую любят ее внуки. Я вышла из дома Гостахама, накинув чадор и покрывало, и быстро пошла в лавку, торговавшую гаазом, на Большом базаре. Сделав покупку, я вместо того, чтобы идти домой, пересекла Лик Мира и вошла на базар с южной стороны. Пройдя долгий путь до реки, чтобы не столкнуться ни с кем из знакомых, я прошла мимо рубашечников, фруктовых и овощных рядов, продавцов горшков и сковородок, пока не оказалась за базаром у моста Тридцати Трех Арок. Я быстро огляделась, чтобы увериться, что никто не узнал меня, прежде чем я перешла его, и побежала вверх, к новой армянской части города.
Я никогда прежде не рисковала бывать среди такого количества христиан. Шах Аббас переселил тысячи армян в Новую Джульфу — говорят, против их воли, — чтобы торговали для него шелком. Многие разбогатели. Я прошла мимо разукрашенной церкви, но заглянула внутрь. Стены и потолок были покрыты изображениями мужчин и женщин, включая изображение группы мужчин, евших вместе. Вокруг голов у них были светящиеся круги, как будто им надо было поклоняться. Я разглядела изображение человека, несшего кусок дерева на спине, в глазах его было ужасное страдание. А за ним шла женщина, выглядевшая так, словно готова отдать за него жизнь. Так что, наверное, это была правда, что христиане поклоняются человеческим идолам, словно Богу.
Гостахам говорил мне, что шах чтил своим присутствием армян во время их религиозных праздников дважды в год, но когда армянский зодчий воздвиг церковь выше самого высокого минарета, ему отрубили руки. Я содрогнулась при этой мысли, ведь зодчий, так же как ковровщик, — что он может без рук?
Отойдя от церкви, я свернула в узкую улочку и шла, пока не отыскала примету, которую однажды упоминала Кобра: исписанная страница, прибитая к двери цвета весенней травы. Я не могла ее прочесть, но знала, что там должно быть написано. Постучав, я снова нервно оглянулась — подобное дело было мне в новинку.
Дверь отворила пожилая женщина с неожиданно синими глазами, медового цвета волосами, едва прикрытыми лиловым шарфом. Без единого слова она поманила меня внутрь и прикрыла за мной дверь. Комната, где мы оказались, была полна странных вещей: костей животных в глиняных горшках, бутылей с красными и золотистыми жидкостями, корзин, переполненных корнями и травами. Астрологические знаки и небесные карты были приколоты к стенам.
Я сняла свои покрывала и уселась на подушку напротив нее. Вместо того чтобы расспросить меня, она зажгла пучок дикой руты, прикрыла глаза и начала певуче произносить стихи. Потом открыла глаза и сказала:
— Твоя трудность — мужчина.
— Да, — подтвердила я. — Как ты узнала?
Заклинательница не ответила.
— Как ты попала в Исфахан?
Без сомнения, она угадала по моему выговору, что я с юга. Я сказала ей, что мы с матушкой оставили нашу деревню после смерти отца, и что мы почти голодали, и что я впуталась в трехмесячное сигэ богатого мужчины.
Взгляд заклинательницы стал тревожным.
— Почему он не предложил тебе стать настоящей женой? — спросила она.
— Мне сказали, что он должен жениться на женщине, которая принесет ему хорошее потомство.
— В таком случае почему твоя семья не подождала подходящего брака для тебя?
— Не знаю. — Мне не хотелось рассказывать ей, как я погубила ковер.
Женщина явно изумилась. Она разглядывала мою одежду — простую красную полотняную рубаху и оранжевый полотняный халат, опоясанный красным платком.
— У твоей семьи трудности с деньгами?
— Семья моего дяди вполне благополучна, но его жена беспокоится, что мы с матерью объедаем их.
— То есть они надеялись, что муж заберет тебя надолго и осыплет дорогими дарами.
— Да, — отвечала я, — но мое замужество кончается послезавтра.
— Ох! — с тревогой воскликнула заклинательница. — Времени у нас мало.
— Ты можешь наколдовать, чтобы он меня захотел? — спросила я.
— Возможно, — отвечала она, рассматривая мое лицо в поисках решения. — Каков твой муж?
— Он очень деятельный, — сказала я. — Всем кругом говорит, что им делать. Иногда очень нетерпелив.
— Он тебя любит? Он никогда этого не говорил, — вздохнула я, — но в последний раз он купил мне новые одежды, и это выглядело почти так, что он меня любит… — Я произнесла это голосом, полным удивления, потому что сама только что осознала это.
— Но ты говоришь не как влюбленная женщина, и глаза твои не сияют радостью.
— Нет, — со вздохом признала я.
— Ты любишь своего мужа?
Мгновение я думала, прежде чем ответить.
— Я не дрожу, когда говорю о нем, как одна из моих подруг, рассказывающая о своем возлюбленном, — сказала я. — Быть с ним — то, что я должна делать.
— В таком случае не знаешь ли ты, почему он не посылает за тобой?
— Нет, — отвечала я горестно.
Ее глаза, казалось, пронзали мои. Она помахала тлеющей рутой, и острый запах наполнил мои глаза слезами.
— Вы уже проводили ночи вместе?
Я рассказала ей, как стыдно мне было, когда он брал меня во всех четырех углах спальни, и о том, что Ферейдун часто не оставлял меня до рассвета.
— Поначалу так и должно быть, — кивнула она.
— Я тоже так думаю, но теперь, кажется, огонь его страсти угасает.
— Уже? — Она помедлила и явно пыталась что-то понять. — Что случилось, когда ты виделась с ним последний раз?
— Не знаю, — помотала я головой, стараясь избежать расспросов. — Я всегда делала что скажут, но я ощутила его утомление.
— Как будто ему надоело?
— Да, — сказала я, ерзая на подушке и глядя в сторону.
Последовало долгое молчание, нарушенное только тогда, когда я призналась прерывающимся голосом, что Ферейдун услаждал себя без моего участия.
— А потом он тебе что-нибудь сказал? Много дней я не позволяла себе думать об этом.
— Он спросил, испытываю ли я с ним наслаждение. Я была так поражена вопросом, что сказала: «Ослеплена честью быть в вашем присутствии, озаряющем мир…»
Заклинательница улыбнулась, но в улыбке не было радости.
— Это очень вежливо.
Раз уж я начала, подумалось мне, тогда могу рассказать и остальное.
— Тогда он поднял брови и сказал: «Тебе не надо говорить так со мной, когда мы одни».
— И тогда ты сказала ему правду о том, что чувствуешь?
— Не совсем; это был первый раз, когда он позволил мне говорить, что я думаю. Тут я сказала: «Моя единственная забота — доставить вам удовольствия». Он нагнулся надо мной, провел своими кудрями по моему лицу и сказал: «Дитя юга, я это знаю. И тебе это удается. Но знаешь, нужно больше, чем просто удовольствие». Потом он спросил меня, понравилось ли мне то, что мы делали ночью вдвоем, и я сказала «да».
— Правда?
Я пожала плечами:
— Не понимаю, почему люди все время говорят об этом.
Заклинательница глянула на меня так сочувственно, что я едва не разрыдалась.