Лорд-обольститель

— Брось, Кейт, хватит выкручиваться. Ты думаешь, мне ничего не известно о твоих чувствах ко мне? Когда ты говоришь, твои губы лгут, но иногда они бывают вполне откровенны. Позволь же им быть правдивыми относительно меня… хотя бы раз.

— Мне кажется, я никогда не лгу.

— За исключением одной очень важной темы: твоих чувств ко мне.

— Не стоит обсуждать эту тему. В любом случае я вам много раз говорила о своих чувствах относительно ваших действий, и добрыми их назвать нельзя.

— Вот почему я утверждаю, что твои губы лгут! Вспомни, Кейт, все, что с нами происходило. Ты же любишь меня. Ты не можешь меня покинуть. Ты мечтаешь вернуться в нашу башню. А ведь она совсем недалеко отсюда. И ее не коснулась война. Мы могли бы поехать туда и вспомнить те прекрасные ночи. Хоть сейчас.

Я разгневанно смотрела на него и думала: это похоть. Все, что он чувствует ко мне, — только похоть. Он хочет меня, потому что я его не хочу. Он совершенно не изменился за эти годы, и сейчас вполне способен совершить изнасилование точно так же, как и тогда. Даже его любовь к Кендалу — это не более чем… гордость коннозаводчика. Или что-то в этом роде.

Инстинкт самосохранения подсказывал, что я должна остерегаться его, остерегаться своих чувств к нему. Я не могла определить совершенно точно, какие именно чувства испытываю, но, скорее всего, не любовь.

Когда он был искалечен, спасая Кендала, я почти полюбила его. Тогда я нежно и заботливо ухаживала за ним, и, быть может, благодаря ужасной опасности, которой мы все подвергались, мои чувства к нему так изменились. Теперь же он находился на своей родной почве. Я знала, что его по-прежнему беспокоит боль в ноге и что он будет хромать до конца жизни, но, тем не менее, барон снова начал делать все, что ему вздумается. Здесь, в своей норманнской крепости, он снова превратился в варвара, в жестокого и безжалостного человека. И если он чего-либо желал, то сметал со своего пути все, что мешало осуществлению его желаний.

— Меня пригласили взглянуть на манускрипты, — заговорила я. — Если вы не собираетесь их показывать, я уйду.

— Моя милая неистовая Кейт. Разумеется, я покажу манускрипты. Ты считаешь, что тогда тебе не нужно будет давать правдивые ответы на мои вопросы? Пойми, никогда не следует бояться взглянуть правде в глаза.

— Это вы не желаете смотреть правде в глаза.

— Отчего же. Я не против, но далеко не всегда изреченное слово есть правда. Далеко не всегда… Ты думаешь, я не знаю, что, возьми я тебя сейчас… как сделал это тогда… ты не возликовала бы, но, разумеется, тщательно скрывая это от меня… и от себя. Но я хочу, чтобы на этот раз все было по-другому. Хочу, чтобы ты сама пришла ко мне. Вот о чем я теперь мечтаю. Я становлюсь сентиментален. И безумно хочу жениться на тебе.

— Легко делать предложение, которое невозможно осуществить.

— Это не всегда будет невозможно.

— Почему бы вамдействительно не взглянуть правде в глаза? Вы женаты. Ваш брак нельзя считать обычным, так как ваша жена принцесса. Вы не забыли, что женились на ней ради королевских кровей? Но у вас нет детей, и голубую кровь невозможно использовать. Однако эту причину нельзя считать уважительной для расторжения брака, а ваша супруга никогда не пойдет на это. Таким образом, как можно всерьез рассматривать предложение, которое вы делаете другой женщине?

В его глазах сверкнула холодная решимость.

— Ошибаешься, Кейт. И слишком рано примирилась с поражением. Одно я тебе скажу: ты все равно будешь моей.

И тут мне стало страшно.

— Вы покажете мне, наконец, манускрипты? — как можно более хладнокровно произнесла я.

— Разумеется, — ответил он.

Мы склонились над старинными книгами. Эти удивительные документы хранились здесь на протяжении многих столетий. Ролло был уверен, что их передал его семье монах, отрекшийся от своего духовного звания и вернувшийся в мир. Он жил некоторое время в замке, где и создавал эти манускрипты.

— Пятнадцатый век. Как ты считаешь? — спрашивал Ролло.

— Возможно, даже раньше. А вот это поистине изумительная работа. Отцу очень нравилось реставрировать манускрипты…

При упоминании об отце мой голос дрогнул. Бедный отец… Слепая жизнь показалась ему настолько невыносимой, что он решил расстаться с ней. Затем я подумала о Мари-Клод, которую также посещали подобные мысли. Какой жестокой бывает жизнь!

Ролло пристально наблюдал за мной.

— У тебя такое выразительное лицо, — заметил он. — По нему пробегает столько различных чувств… Сейчас ты грустишь, вспоминая об отце. Милая Кейт, тебя выдают не глаза, а губы. Вот откуда я знаю, что под яростным негодованием, которое ты мне демонстрируешь, скрывается любовь… истинная любовь.

Я уставилась на манускрипты.

— Будет нелегко добыть краски, необходимые для реставрации.

— Мы попытаемся.

— Это очень нелегко. Те, кто изготавливал манускрипты, сами смешивали краски, и ни один художник не разглашал своих секретов.

— Будем пытаться вместе. Съездим в гости к художнику, о котором я тебе рассказывал. Он живет в этих краях с самой юности. Хороший художник. У него вполне могут найтись необходимые материалы. А у тебя появится занятие, чему я буду очень рад, так как, работая, ты бываешь довольна жизнью и забываешь о своем смехотворном стремлении мчаться куда глаза глядят.

Затем он привлек меня к себе и нежно поцеловал. Я знала, что он прав. Несмотря ни на что, я думала о нем постоянно. Если это и называлось любовью, я ничего не могла с этим поделать.

Теперь я каждое утро приходила в замковую библиотеку. И была так поглощена работой над манускриптами, что даже не замечала, как мелькает неделя за неделей. Кендал и Вильгельм в это время занимались с Жанной, и каждый день был похож на предыдущий.

Пришла весна. Беспорядки в Париже не утихали, и мой переезд туда был так же невозможен, как и сразу же после бегства оттуда.

Впрочем, перемещаться по стране стало несколько безопаснее, а с наступлением мая был подписан документ, получивший название Франкфуртского мирного договора. Наконец-то наступил долгожданный мир. Французы были недовольны навязанными им условиями этого мира, потому что пришлось отдать Германии Эльзас и значительную часть Лотарингии, не говоря уже об огромной денежной контрибуции.

Теперь уже скоро, думала я. Скоро поеду в Париж.

Интересно, уцелел ли дом, в котором мы жили.

В конце мая Ролло отправился в столицу, чтобы узнать, как там обстоят дела. Я с нетерпением ждала его возвращения.

На протяжении последних недель мы с Мари-Клод несколько раз беседовали, и я пришла к выводу о том, что она, похоже, и в самом деле была рада нашему присутствию в замке. Наверное, оно в некоторой степени оживляло угнетавшую ее атмосферу средневековой цитадели. Я знала, что она наблюдает за мной. Возможно, даже развлекается, строя различные предположения относительно моих отношений с ее мужем.

Скорее всего она считает, что мы с Ролло в прошлом были любовниками, хотя относительно наших нынешних взаимоотношений можно было лишь догадываться. В любом случае, она была заинтригована, и это доставляло ей какое-то удовольствие.

Большую часть времени она посвящала занятию, именуемому отдыхом. Ей нравилось считать себя хрупкой и болезненной. Я была уверена, что таким образом она заполняла пустоту своей жизни, а также использовала болезненность как предлог держаться подальше от Ролло. Сам он отличался богатырским здоровьем, а следовательно, с пренебрежением относился к болезням. Собственная слабость вызывала у него лишь негодование, и хотя ранение временами причиняло барону сильную боль, он всячески скрывал это.

Зато никак не пытался скрывать глубочайшее презрение, которое он питал в отношении Мари-Клод.

Барон вернулся из Парижа с безрадостными новостями. Обстановка в городе оставалась неспокойной, хотя со временем жизнь, несомненно, должна была войти в привычное русло. Наш дом был уничтожен вместе со всей обстановкой. Видимо, его подожгли бунтовщики.