Сборщик клубники

После долгих переговоров мы с Мерли решили обратиться в полицию. До родителей Каро мы не дозвонились, да вряд ли она была у них. Под конец волнение Мерли передалось и мне. У нас в квартире существовало неписаное правило: если ты собралась зависнуть где-то на ночь — предупреждай заранее. Если забыла предупредить — позвони. Каро не было уже две ночи, но она так и не позвонила. Ее мобильный телефон был выключен, так что связаться мы с ней не могли.

И мы отправились в полицию заявить об исчезновении Каро. И все завертелось. Полицейский, говоривший с нами, позвонил кому-то еще, а потом попросил подождать сотрудника, который хотел с нами поговорить. Он отвел нас в маленький кабинет, где не было ничего, кроме стола и стульев, и предложил нам чай и кофе, а мы отказались, потому что были на взводе.

Мы сидели в этой унылой комнате, созерцая бледно-желтые стены и пустой настенный календарь. Мерли тяжело и быстро дышала, будто с ней приключился приступ астмы. За дверью звонил телефон, раздавались приглушенные голоса.

Не помню, сколько мы так просидели, пока не пришел полицейский в гражданской одежде. Он пожал нам руки и представился. Это был тот самый комиссар полиции, которого мы ждали, — по имени Берт Мельциг. Он стал задавать нам разные вопросы и слушал, прищурившись. Все было как в кино. Я сто раз видела такие сцены, и оттого, наверное, у меня возникло жуткое предчувствие. Начались спазмы в желудке, на миг перехватило дыхание.

Глядя на Мерли, можно было догадаться, что и она чувствует себя не лучшим образом. Глаза на вытянувшемся бледном лице стали огромными и черными.

Комиссар был весьма мил. Он все-таки уговорил нас выпить чаю. Чай был, правда, отвратный — слабый, тепловатый и приторный, но мне лично стало легче, когда я отхлебнула глоток. Было в нем что-то от горячего какао, которое мне давали в детстве, когда я приходила домой зимним вечером после прогулки.

Однако я догадывалась, что это подготовка. Фильм должен был стать реальностью, а мое предчувствие — оправдаться. Комиссар спросил, не могли бы мы помочь им в опознании девушки, которую нашли утром мертвой.

— Мертвой? — тупо переспросила Мерли и проглотила остатки чая. Страх в ее глазах превратился в панику.

Несмотря на прохладу в кабинете, я обливалась потом. На верхней губе у Мерли тоже выступили бусины влаги.

— Да, — подтвердил комиссар, выжидающе глядя на меня.

Я была благодарна ему за то, что он не требовал ответа от нас.

Мерли кивнула, а в огромных глазах стоял немой крик: нет! Я оцепенела, не в силах пошевелиться. Мерли взяла меня за руку и подняла на ноги. Колени дрожали. Желудок урчал. Пол под моими ногами покачивался. Все звуки либо стихли, либо я оглохла.

Нас повезли куда-то на машине. Никто не говорил ни слова. Мы остановились. Пересекли стоянку. Где-то визжала пила. Залаяла собака. Хлопнула дверь. Ладонь Мерли в моей ладони была холодна как лед, холоднее моей.

— О черт, — проговорила она заплетающимся языком.

Я не знала, что ответить, лишь стиснула ей руку. Кроме того, я должна была сжимать челюсти, чтобы зубы не стучали на всю округу.

Мы вошли в какое-то старое кирпичное здание и пошли по длинному коридору с облезлыми стенами в тусклом свете неоновых ламп. Громко скрипели наши туфли, что смущало меня, вопреки горю и отупению.

Тело девушки лежало под зеленой простыней. Странно. Разве она не должна быть белой? В кино всегда показывают белые. Сердце бешено колотилось в горле и ушах, ноги отказывались двигаться, они разъезжались в разные стороны под тяжестью моего тела. Я отчаянно вцепилась в руку Мерли, боясь лишиться единственной опоры. Мне никогда не приходилось иметь дело с подобными вещами. Я растерялась. Впервые в жизни я хотела, чтобы рядом была мать. Говорят, что солдаты, умирающие на поле боя, зовут своих матерей. Я где-то об этом читала. Нет, не надо об этом думать. А о чем? В такой ситуации не знаешь, о чем и думать. Мы ведь не подозревали, что, придя в полицию, очутимся в этом ужасном здании.

Мы не двигались с места. Комиссар задумчиво взглянул на нас, по-видимому озадаченный нашим столбняком.

«Отпустите нас, — молчаливо умоляла я, — мы поторопились. Каро, наверное, уже дома и ждет не дождется, когда мы придем, чтобы рассказать нам о своих приключениях. Не надо нам показывать эту мертвую девушку под простыней. Я никогда не видела мертвецов. И не хочу».

— Вы готовы? — спросил он.

Мерли до боли стиснула мою ладонь и кивнула. Я тоже хотела кивнуть, но не смогла. Слово «нет» крепко застряло у меня где-то внутри. Я внезапно онемела. Интересно, можно ли вот так онеметь на всю жизнь? Пока смерть…

Вдруг какой-то человек в зеленом халате, возникнув ниоткуда, взялся за простыню и откинул ее с одного края. Я услышала шум — это Мерли, отпустив мою руку, бросилась в угол, где ее вырвало.

Каро лежала с закрытыми глазами, белая, как мраморная скульптура. Выражение ее лица ужаснуло меня. Рот казался огромным. Губы высохли и растрескались. Уголки были опущены, будто от боли или непередаваемого презрения.

Темные волосы сияли в свете ламп. Они были так полны жизни, что белое лицо Каро походило на кукольное. И все-таки оно совершенно изменилось. В нем появилось что-то чужое, будто часть ее со смертью исчезла. Я не сразу уловила эту разницу: она больше не дурачилась, не шутила. Мрачность навеки овладела ее лицом. Окончательно и бесповоротно. Она не задышит, не засмеется, не вскочит и не закричит: «Ага! Испугались?» Угловатые плечи. Очертания хрупкого тела под простыней…

С глазами полными слез я наклонилась и поцеловала ее в лоб. Когда комиссар ласково поднял меня за плечо, я ткнулась головой ему в грудь и разрыдалась. Он терпеливо ждал, пока я выплачусь. А в углу человек в зеленом халате хлопотал возле Мерли. Она была такая же бледная, как и Каро, но с той разницей, что вскоре должна была порозоветь, а Каро нет. Каро умерла.

Умерла.Раньше это слово было для меня не лучше и не хуже остальных слов, а теперь…. Я обернулась — простыня снова закрывала голое беззащитное тело Каро с головой.

— Наденьте что-нибудь на нее, — сказала я человеку в халате. — Она легко простужается.

Он кивнул. Он мог бы возразить на это, что мертвецы не мерзнут и не простужаются, но промолчал. Я сама мысленно себе возразила, что было гораздо хуже.

«Примечательная личность эта Ютта, — думал Берт, — прямая, и честная, и сильная, если на то пошло». Только потом, во время разговора в здании полиции, он осознал, что она дочь Имке Тальхайм. Мать вернула себе девичью фамилию, а дочь носила фамилию отца — Вайнгартнер.

Ютта мало чем напоминала мать — ни красотой, ни уверенностью в себе она не поражала. И все же Берт ощутил обаяние иного рода. Ютта была очень сдержанна, почти застенчива, замкнутое лицо не пропускало наружу эмоций, а взгляд ее проходил сквозь собеседника. Но вы чувствовали, что она вас понимает. Что-то в ней располагало к откровенности. Может быть, зрелые суждения, не свойственные девушкам ее возраста.

Берту предстояло встретиться с родителями Каро. По пути он застрял в дорожной пробке. Машины вокруг истошно гудели, водители потрясали кулаками. В воздухе пахло насилием.

У полицейских с годами развивается особое чутье к таким вещам, и потом Берт от природы тонко чувствовал перемены в атмосфере. Даже в работе он привык полагаться на интуицию, хотя ни за что не признался бы в этом коллегам. Чутье часто выручало его там, где логика была бессильна.

Тело обнаружила собака, сопровождавшая хозяйку на пробежке. Снова в кустарнике у леса. Когда приехали полицейские, хозяйка собаки — студентка, гостившая несколько дней у родителей, — сидела на бревне неподалеку и тряслась от страха. Голое тело девушки она прикрыла своей курткой, сказав, что не могла оставлять его так. На вопросы Берта она отвечала полуобморочным шепотом. Берт пожалел ее и подвез их с собакой до дому.