Последняя бригада

Шарль-Арман ответил чисто рефлекторно. Так отдергивают руку от огня раньше, чем мозг успевает осознать опасность.

Он мысленно повторил ее слова: «Шарль-Арман, у меня будет ребенок», — и только тогда до него дошло.

На втором этаже заскрипели оконные ставни, и раздался старушечий голос:

— Ну конечно, унтер-офицер!

Они быстро выскочили из дворика, словно застигнутые за чем-то недостойным. Когда они миновали сводчатую арку, у Марии вырвался не то смех, не то рыдание. Шарль-Арман увидел, как дергались ее плечи под светлым платьем. А когда они вышли на улицу, она залилась неудержимым, срывающимся на визг смехом и хохотала как сумасшедшая, не в силах идти дальше.

— Ну перестань, возьми себя в руки, прошу тебя! — приговаривал Шарль-Арман.

Мария постепенно успокоилась и прекратила смеяться. Они молча двинулись дальше.

Лицо Шарля-Армана стало серьезным и сосредоточенным.

—   Шарль-Арман, ты так ничего и не сказал… — прошептала Мария чуть слышно, и в ее голосе слышались тревога и мольба.

—   Обещаю тебе, Мария, что в первое же увольнение поговорю об этом с отцом. Клянусь тебе.

Она чуть приподняла плечи. Да, для него драмой была необходимость все сказать отцу. И в этой драме она была на последнем месте, ей отводилась эпизодическая роль. Она могла стать причиной социальных, религиозных или финансовых неприятностей, а ее любовь и она сама отходили на второй план. Это было настолько жестоко, что она вздрогнула от возмущения. Ей выпало счастье быть любовницей Шарля-Армана, и теперь за это надо платить. Она старше его, и она заплатит сама. Напрасно она ему сказала. Теперь наверняка последует унизительный чек на оплату пребывания в клинике и на дальнейшее содержание ребенка, и этот унизительный чек ее, без сомнения, заставят принять. Что ж, по крайней мере, материальные проблемы будут решены. Теперь ей нужно только одно: она должна быть уверена, что он ни одного дня не будет думать о ней с безразличием или со злобой.

Мария взяла его за руку. Шарль-Арман осторожно высвободился:

— Извини, но я в военной форме.

Бобби обычно всегда опаздывал на свидания. Однако в этот день он явился на улицу Сен-Пьер заранее, как будто тогда Элен тоже приедет пораньше. За все шесть месяцев их знакомства ему еще никогда так сильно не хотелось ее увидеть. И за все шесть месяцев он, пожалуй, никогда так долго не соблюдал воздержание. Бобби растянулся на кровати, зажег сигарету и тут же вскочил. Он подошел к маленькой фисгармонии, но смог извлечь из нее только несколько сиплых звуков. Под ногой раздался хруст стекла, и это навело его на мысль разукрасить стекло звездочками. Под рукой как раз был кусочек мыла. Элен все не шла.

Тогда он бросил мыло на туалетный столик, вытащил из кармана карандаш и лист бумаги и принялся рисовать. Ему хотелось набросать портрет Элен, и первые же штрихи, изобразившие густую волну волос, изгиб бровей и очертания подбородка, показались ему очень удачными. Но он сразу отложил рисунок. У Элен не было таких плоских и холодных губ, у Элен были блестящие, полные губы, прекрасно очерченные и нежные. Она была готова в любую минуту улыбнуться во весь рот или рассмеяться, даже когда она дулась. Бобби смял листок бумаги и задумался. Элен… Простодушная фантазерка, принимающая жизнь такой, как она есть. Никаких сожалений, никаких планов на будущее, никаких истерических сцен. То мгновение, которое она в данный момент проживала, всегда было для нее самым радостным.

Послышался шум остановившейся у дома машины, затем лязг замка входной двери и спустя несколько секунд тихий стук.

— Входи!

В комнату вихрем ворвался Месье и запрыгал у ног Бобби.

На Элен был темный костюм и вуаль, рука все еще забинтована.

— Вот это да! В первый раз вижу тебя под вуалью, — удивился Бобби. — Это чтобы мне еще больше хотелось тебя обнять?

Он протянул руки.

— Нет, Бобби, сначала я должна тебе сказать!

—   Скажешь все, что захочешь, но после.

Бобби притянул ее к себе.

—   Нет, прошу тебя, подожди, — повторила она.

Осторожно, нежно он двумя руками приподнял вуаль и так резко отпрянул, что почувствовал боль в затылке.

— Кошмар, правда? — спросила Элен.

Бобби даже не пытался скрыть охвативший его ужас. Увидеть так близко это… этот глубокий шрам, разрезавший ноздрю, и вспухшую, раздвоенную губу с оставшимися синеватыми точками от иглы хирурга!

Элен больше не пряталась. Она сняла вуаль и шляпку. Нос тоже был изуродован.

Когда Бобби поднял Элен с кучи гравия и отнес на ближайшую ферму, он еще не сознавал случившегося. Даже струившаяся по его пальцам кровь ни о чем ему не сказала.

А теперь холод сковал грудь и ноги. Он заставил себя отвернуться.

— Да уж, хорошего мало, — с трудом выдавил он. Бобби подошел к окну и увидел внизу машину, тоже всю в шрамах, с еще не перекрашенным крылом.

— Бобби, прости меня, — прошептала Элен.

Он снова взглянул на нее, и снова на него нахлынула волна холода. Идиотизм какой-то. Не хватало еще упасть от всего этого в обморок. Если бы он встретил Элен на улице, то точно не узнал бы ее. А ведь эти губы так часто сливались с его губами. Нет, не узнал бы. Ей и правда не надо было приезжать, не надо было разрушать тот образ, что оставался в его памяти. И Бобби, который, порезвившись тогда на куче гравия, был кругом виноват, нашел естественным, что Элен просила у него прощения за появление в таком виде.

—   И ничего нельзя сделать? — поинтересовался он.

—   Может быть. Попробуют прооперировать нос, а шрамы можно лечить электроаппаратурой, по крайней мере, загладить. Но знаешь, особой надежды нет. И потом, это так дорого стоит!

— Да-да, не имеет значения. Все образуется.

— Ты такой добрый, спасибо тебе. Да, уж теперь я точно не смогу быть манекенщицей. Но ничего, вернусь в ателье. Я ведь там начинала. Думаю, меня возьмут обратно. Меня волнует только, что будет с тобой.

Месье, который поначалу радостно влетел в комнату, понял, что происходит нечто серьезное. Он улегся в уголке, положив голову на лапы, и грустно переводил глаза с Бобби на Элен.

—  Да, Бобби, — произнесла Элен, открывая сумочку, — вот твои часы. Их нашли рядом с машиной.

—  А… хорошо, что они нашлись, — отозвался Бобби. — Ну конечно, это мои.

—  Это, наверное, потому, что я тебе их подарила. Помнишь, за два дня до твоего отъезда?

— Да-да, помню.

Бобби быстро закурил сигарету, словно ребенок, который хочет скорее вернуться к любимой игрушке.

— Дай мне тоже, ладно? — попросила Элен.

Когда Бобби увидел сигарету между изуродованными губами, ему стало нехорошо. Ему все так нравилось в Элен! Ее манера курить, манера пудриться. А теперь те же движения кажутся злой пародией.

Бобби сделал над собой еще одно усилие. Он подошел к Элен, сидевшей на краешке кровати, и ладонью закрыл ей нижнюю часть лица. Ведь остались глаза Элен. Но нет, было в них что-то… Какое-то покорное, печальное выражение, взгляд внезапно состарившейся женщины, которая никогда больше не будет веселой.

Бобби отвел руку. Нос и рот с одной стороны оставались по-прежнему красивыми, а с другой стороны ужасный шрам уродовал припухшее лицо, на нижнюю губу свешивались два крохотных кусочка бесформенной розоватой плоти.

—   Послушай, Элен, мы останемся добрыми друзьями. Если я буду нужен, не сомневайся. Но ты ведь понимаешь… это невозможно, я не смогу больше тебя поцеловать.

—   Да, — отозвалась она, — понимаю.

Она понимала, что ей не следовало с ним встречаться. Но у нее не хватило мужества отказаться от шанса, даже безнадежного.

Она не плакала, не испытывала ни удивления, ни сожаления. Только подумала о том, что те необъяснимые чувства, возникшие в ее душе за шесть месяцев любовной связи с Бобби, с его грустью, иронией и обаянием, она сохранит до конца своих дней.

Бобби заметил, что Месье грустно вздыхает, забившись в угол. Молодой человек нашел скомканный рисунок и вяло бросил его песику, а тот так же вяло его поймал.