Страница 11 из 39
— Ox, ox, Мальвинье! Ну ты и разошелся, — обрадовались его товарищи.
— Ага, — ответил он, потирая свои огромные ручищи. — Я исповедался, я причастился, и мне хорошо.
И пошел дальше, мурлыча про себя:
В умывальной раздался взрыв хохота, и пятьдесят мальчишеских голосов подхватили песню, да так, что слышно было в коридорах первого этажа.
Громадное здание церкви и узкую полоску садика в тени абсиды на улице От-Сен-Пьер фестоном окружали постройки старинных особняков шестнадцатого века. Из всех окрестных улиц и улочек этой удалось лучше других сохранить аристократический вид. Ее не обезобразили надстройки и навесы, и она осталась чистой и тихой. Время от времени по ней молча проскальзывали монашки, позванивая четками в складках юбки, и казалось, что широкие отвороты чепца несут их по воздуху.
Ноги Марии Садовеан разъезжались на круглых булыжниках. Шарлю-Арману приходилось то и дело протягивать руку в перчатке, чтобы ей помочь, но его рука сразу же занимала положенное место вдоль гимнастерки.
Вдруг из какой-то двери прямо им под ноги выскочил маленький ребенок. Мария Садовеан побледнела и судорожно вдохнула.
— Шарль-Арман, — сказала она, и в голосе ее слышалось то ли согласие, то ли мольба о нежности.
Он улыбнулся, восприняв это как естественное проявление радости, которую чувствовал сам, и посмотрел на девушку. Блестящие черные волосы, матовый цвет лица, контуры тела, которое он так хорошо знал, выпуклость груди, темная впадинка бедра. В прошлое увольнение, с месяц назад, Шарль-Арман задал себе вопрос, не начал ли он отдаляться от Марии. В ее присутствии он постоянно испытывал легкое раздражение, и это казалось ему предвестником конца любви. Он настолько хорошо ее изучил, что уже заранее знал, каким тоном она заговорит с чужаком, как поведет плечами, надевая пальто. В разговоре он мог точно угадать момент, когда она попросит сигарету, а если она направлялась ему навстречу, безошибочно чувствовал, как именно она обовьет руками его шею.
В долгой любви есть критическая точка, которую либо преодолеешь, либо нет.
Но сегодня Шарль-Арман ни на миг не ощутил того раздражения, которое, если долго не проходит, может перерасти в ненависть. Сегодня ничего не выводило его из себя: ни взгляд, ни слово или движение девушки. Все в ней казалось искренним, гармоничным и желанным. Сегодня Шарль-Арман действительно верил, что всегда был влюблен в нее, и, как бы извиняясь за прошлую несправедливость, нежно коснулся пальцев девушки.
Она опять побледнела.
Комната, которую Шарль-Арман снимал вот уже четыре месяца в доме скрипичного мастера, была высокой, просторной и пустой. Высокая дверь, окна, обрамленные толстыми каменными крестами, и старенькая фисгармония в углу — ну чем не заброшенная резиденция епископа.
Шарль-Арман чувствовал себя здесь просто прекрасно. А Марии, наоборот, казалось, будто ее заперли в тюремной камере. Единственным живым и ярким пятном были ее черные волосы на фоне выбеленной стены.
Удовлетворив желание, Шарль-Арман еще какое-то время лежал рядом с Марией. На него опять накатила волна раздражения. Все жесты и выражение лица подруги снова показались ему наигранными. Мало того что она всегда пользовалась одной и той же помадой и всегда носила обувь одного фасона, у нее и нежные слова, и улыбки были одинаковые.
«У нее, наверное, и сердце лакированное, как ногти», — подумал он.
Молчание начинало угнетать, и Мария спросила:
— Ты прочитал те два романа, что я тебе дала?
— Нет, — ответил он и вдруг понял, что с тех пор, как появился в Сомюре, не открыл ни одной книги.
Мария мучилась из-за того, что не могла решиться сказать Шарлю-Арману одну очень важную вещь. По дороге в поезде она искала и подбирала нужные слова. Ей ужасно хотелось все рассказать Шарлю-Арману прямо на вокзале, чтобы освободиться и не тащить в одиночку груз этой тайны. Но она не решилась сказать ни на вокзале, ни за обедом. Не хотелось портить вечер. Но вечер все равно был испорчен. Только что, когда им под ноги выбежал ребенок, она уже готова была все рассказать. Она вздрогнула, как вздрагивала всякий раз, вспоминая о своем состоянии, и накинула домашний халат Шарля-Армана.
— Тебе холодно? — спросил он. — Может, закрыть окно?
— Нет, ничего.
Она наметила для себя время: шесть часов. Вот наступит шесть часов — и она наберется смелости. И не заплачет. Как и все очень молодые люди, он пугался женских слез и становился резким.
Еще не успев запахнуть на груди рубашку, Шарль-Арман уже пристегивал шпоры.
Кто знает, может, ему, с его всегдашним высокомерием, это вовсе не понравится? Он вел себя честно: никогда, даже в шутку, он не говорил, что будет любить ее вечно. Во всяком случае, его реакция будет искренней. Он никогда на ней не женится, это невозможно. Она прекрасно понимала свое положение. Мария Садовеан была иностранкой, не связанной никакими узами, с туманным прошлым и сомнительными доходами. Тем не менее она вела роскошную жизнь. Такое часто бывает во всех столицах. Разведенная дама.
И все же она поймала себя на том, что надеется. Ведь война все меняет.
Шарль-Арман, повернувшись к ней спиной, завязывал перед зеркалом галстук. Он выждал несколько минут, нарочно не предлагая ей сигарету — пусть возьмет сама. И точно: у него за спиной тихо звякнул замок сумочки. Не глядя на Марию, он знал, что сейчас она чуть повернулась на бок. Дальше следовали щелчки зажигалки. Раз… два… Ей никогда не удавалось прикурить с первого раза.
— Ты бы оделась, — сказал он. — Мы можем пойти погулять или выпить чашечку чая.
Она украдкой взглянула на часы: без двадцати шесть.
— Шарль-Арман! Разве уже пора уходить? — отозвалась она, и в голосе ее прозвучала паническая нотка. — Я бы с радостью еще осталась.
— Мне очень жаль, но… мы делим эту комнату с приятелем. С Дерошем, я тебе о нем говорил. У него тоже свидание, и я ему обещал. Он может прийти раньше условленного.
— Как! — вскричала она. — Они будут… здесь… на тех же простынях!
— Ну… знаешь, между друзьями…
— Ну да, друзья… — пробормотала Мария. Она покорно встала, прибрала постель и оделась. Это слово, «друзья», яснее ясного напомнило ей, что ему всего двадцать лет.
Шарль-Арман, прислонившись к стене, ждал момента, когда она начнет пудриться. Ну вот… Она долго возилась, открывая пудреницу. Зачем набирать на пуховку столько пудры, чтобы потом ее стряхивать?
Она сдула с пуховки маленькое розовое облачко… Потом подняла глаза, увидела выражение лица Шарля-Армана и выронила пудреницу. Зеркальце разбилось.
Он собрался что-то сказать, но она протянула руку и закрыла ему рот ладонью.
Несколькими минутами позже, уже на улице, Шарль-Арман произнес:
— Пойдем, я покажу тебе старый дворик, очень красивый.
Они прошли под арку. Во дворике было тихо и прохладно, посередине виднелся увитый плющом колодец.
Часы на здании церкви стали отбивать шесть. Мария подумала, что уедет, так ничего и не рассказав. Шарль-Арман, подняв голову, любовался высокими окнами.
— Шарль-Арман! У меня будет ребенок.
— Что ты сказала? — глухо отозвался он, резко обернувшись.
Она не ответила: он все прекрасно слышал.
— Ты уверена? — спросил он и, сразу же поняв всю нелепость вопроса, добавил: — Я огорчен.
Мария прислонилась к стене, перед глазами все поплыло. Она была готова к чему угодно — и к худшему, и к лучшему, — но только не к этому. Не к этим двум словам, которые все еще звенели у нее в ушах. Шарль-Арман мог вспылить, испугаться, встретить новость упреками или циничным замечанием. Она бы все поняла. А он… он просто огорчен.Как бесхитростно и как безжалостно.
Часы закончили отбивать шесть.