Страница 77 из 120
— Есть воспоминания, — сказал Артур страстно, — столь драгоценные для нашего сердца, что их невозможно истребить до гроба…
— Ни слова больше об этом, — прервала красавица. — С ночью конец мечтаниям, и с зарей должен пробудиться рассудок. Еще одно: не говорите со мной в дороге; делая это, вы подвергнете меня неприятным и оскорбительным подозрениям, а самого себя ссоре и опасности. Прощайте, отряд наш готов садиться на лошадей.
Она вышла из комнаты и оставила в ней Артура, погруженного в сильную печаль и досаду. Терпение — даже можно сказать благосклонность, с которой Анна Гейерштейнская накануне выслушала признание его в любви, не приготовили его к осторожной холодности, высказанной ею теперь. Он не знал, что Анна, которую чувствительность или страсть заставили на минуту уклониться от строгих правил, старалась поправить это тем, что тотчас возвратилась на этот путь, с твердой решимостью не уклоняться более от него. Он печально посмотрел на Аннету, но не нашел ничего утешительного во взорах горничной, которая казалась столько же расстроенной, как и он сам.
— Понять не могу, что с ней сделалось, — сказала Аннета, — со мной она по-прежнему ласкова, но со всеми другими обходится, как настоящая баронесса. Если это называется знатностью, то Аннета Вейльхен надеется навеки остаться бедной швейцарской девушкой; она, по крайней мере, сама себе госпожа и может говорить, когда захочет, со своим любезным, лишь бы только религия и скромность не были оскорблены в этом разговоре. Ах! простая маргаритка, приколотая к волосам моим, предпочтительнее всех драгоценностей Индии, если они заставляют нас мучить самих себя и других, или не позволяют нам говорить то, что лежит у нас на сердце. Но не бойся, Артур; если она будет так жестока и вздумает забыть тебя, то ты можешь надеяться на твою приятельницу, которая, пока у ней будет язык, а у Анны Гейерштейнской уши, не позволит ей этого сделать.
Сказав это, Аннета удалилась, показав прежде Артуру коридор, по которому он мог выйти на двор замка. Там стояла уже оседланная его лошадь между двадцатью другими. Двенадцать из них были приготовлены для вооруженных всадников, вассалов Арнгеймского дома, которых Шрекенвальд успел собрать для прикрытия. Два иноходца, отличающиеся своей великолепной сбруей, были подведены для Анны Гейерштейнской и для Аннеты.
Остальные лошади назначались для слуг обоего пола. По призывному знаку солдаты, взяв копья, встали каждый к своему коню в ожидании, пока сядут женщины и слуги; потом они вспрыгнули на седла и поехали вперед тихо, с большой осторожностью. Шрекенвальд двигался в авангарде, имея подле себя Артура. Анна и ее горничная находились посреди отряда, сопровождаемые толпой безоружных слуг, а два или три опытных воина заключали шествие, чтобы предохранить отряд от нечаянного нападения с тыла.
Когда тронулись с места, Артур очень удивился, не слыша стука, обыкновенно производимого лошадиными подковами по камням; но когда начало рассветать, он увидел, что копыта у всех лошадей были обернуты шерстью, что и препятствовало им стучать. Странно было видеть этот небольшой конный отряд, спускающийся вниз по идущей от замка каменистой дороге совершенно без того шума, который обыкновенно неразлучен с движением конницы и отсутствие которого придавало нечто особенное и даже сверхъестественное этому конному шествию.
Таким образом они подвигались по извилистой дорожке, ведущей из Арнгеймского замка в соседнюю деревню, которая, по древнему феодальному обыкновению, была расположена так близко к крепости, что жители ее по призыву своего властителя могли тотчас явиться для его защиты. Но теперь она была занята совсем другого рода обитателями, буйными рейнграфскими солдатами. Когда Арнгеймский отряд приблизился к въезду в деревню, Шрекенвальд дал знак остановиться, и подчиненные его тотчас повиновались. Он отправился вперед с Артуром для осмотра, соблюдая наивозможную осторожность. Глубокое безмолвие царствовало на опустевших улицах, местами были видны солдаты, вероятно, поставленные на часы, но все они крепко спали.
— Свиньи бунтовщики! — сказал Шрекенвальд. — С какой исправностью они содержат караул свой, и как бы я славно разбудил их, если бы не был принужден провожать эту своенравную девушку. Побудь здесь, чужестранец, а я ворочусь назад и приведу их сюда, здесь нет никакой опасности.
При этих словах Шрекенвальд удалился от Артура, который, оставшись один на улице деревни, наполненной разбойниками, хотя и погруженными на время в бесчувствие, не мог считать себя в безопасности. Застольные песни, повторяемые во сне каким-нибудь пьяницей, или лай деревенской собаки могли в одну минуту поднять около него сотню разбойников. Но через две или три минуты молчаливый отряд, предводительствуемый Отто Шрекенвальдом, опять к нему присоединился и продолжал следовать за своим начальником, всячески остерегаясь, чтобы не произвести тревоги. Все шло хорошо до тех пор, пока они не достигли другого конца деревни, где стоявший на часах солдат также спал, как и его товарищи, но лежащая подле него большая мохнатая собака караулила гораздо лучше, чем он. Едва только небольшой отряд приблизился, она подняла страшный лай, способный разбудить семерых спящих и который действительно прервал сон ее хозяина. Солдат схватил свое ружье, выстрелил из него, не зная хорошенько, в кого и зачем. Пуля убила под Артуром лошадь, и, когда она упала, часовой бросился вперед с тем, чтобы прикончить или взять в плен опрокинутого всадника.
— Вперед, вперед, Арнгеймские воины! Не заботьтесь ни о чем, кроме безопасности госпожи вашей! — вскричал начальник отряда.
— Остановитесь! Приказываю вам, спасите чужестранца, если вам дорога жизнь! — вскричала Анна таким голосом, который, несмотря на обыкновенную свою приятность, зазвенел, как серебряная труба. — Я не подвинусь ни на шаг вперед, пока он не будет вне опасности.
Шрекенвальд пришпорил было уже своего коня с тем, чтобы ускакать; но, увидя, что Анна не хочет за ним следовать, воротился назад и, схватив оседланную и взнузданную лошадь, которая стояла поблизости, привязанная к забору, бросил ее поводья Артуру.
В одно мгновение он вспрыгнул на лошадь и, схватив висящий у седла нового коня бердыш, одним ударом свалил шатающегося часового, который намеревался броситься на него. Весь отряд пустился вскачь, потому что тревога распространилась уже по всей деревне; то там, то здесь солдаты начали показываться из домов и садиться на лошадей. Не успел еще Шрекенвальд со своим отрядом отъехать милю, как они услышали звук рогов; когда же они достигли вершины холма, с которого видна была деревня, то предводитель, который в продолжение этого бегства следовал позади всех своих воинов, остановился, чтобы обозреть оставшегося позади неприятеля. На улице происходила ужасная суматоха и шум, но не заметно было, что собираются послать погоню; так что Шрекенвальд продолжал свой путь вдоль по берегу реки безостановочно и поспешно, но не загнав ни одной из лошадей.
После двухчасовой езды начальник отряда, считая себя в достаточной уже безопасности, приказал остановиться в небольшой рощице, где лошади и всадники могли отдохнуть и подкрепиться пищей, для чего у них взяты были с собой корм и съестные припасы. Отто Шрекенвальд, переговорив с баронессой, возвратился к своему спутнику, с которым он продолжал обходиться с надменной вежливостью. Он предложил ему разделить с ним трапезу, которая мало чем отличалась от кушанья, даваемого простым солдатам, но была приправлена бутылкой хорошего вина.
— За твое здоровье, приятель, — сказал он, — если когда-нибудь вспомнишь о нашем сегодняшнем путешествии, то ты, верно, согласишься, что я поступил с тобой как истинный товарищ часа два тому назад, проезжая через Арнгеймскую деревню.
— Я очень вам благодарен, что вы вовремя подоспели, — отвечал Артур, — не разбирая, сделали ли вы это по приказанию вашей госпожи или по доброй воле.
— А-а! приятель, — сказал Шрекенвальд, улыбаясь, — стало быть, ты философ, когда мог сделать такие замечания, лежа под лошадью и чувствуя у себя на горле неприятельский меч. Ладно, если ты уж это видел, я готов скорее пожертвовать двадцатью такими, как ты, красавчиками, чем подвергнуть молодую баронессу Арнгейм малейшей опасности.