Самый глупый ангел

— А ты не желаешь продолжить свои поиски чуть дальше по дороге? — осведомилась она.

— Какой сегодня день? — спросил незнакомец.

— Понедельник.

— Тогда я выпью диетической колы.

— А как же дитя? — уточнила Мэвис, для вескости похлопывая «луисвилльской дубиной» по ладони (больно, как у черта в жмене, только она и глазом не моргнет, дудки).

— У меня есть время до субботы, — сказал прекрасный извращенец. — Теперь же — диетическую колу и батончик «Сникерса». Пожалуйста.

— Ну все, — сказала Мэвис. — Ты покойник.

— Но я же сказал «пожалуйста», — ответил Блондинчик. Несколько не в тему.

Она не стала даже поднимать калитку в стойке, а поднырнула под нее и кинулась в атаку. Тут блямкнул колокольчик, и в салун пробился луч света: значит, с улицы кто-то вошел. Едва Мэвис перенесла вес на толчковую ногу, чтобы уже совсем отправить блондиновы гонады полетать над соседним округом, незнакомец исчез.

— Проблема, Мэвис? — спросил Теофилус Кроу. Он стоял аккурат на том же месте, где только что был незнакомец.

— Черт, куда он делся? — Мэвис заглянула за плечо Тео и обозрела галерею дневных завсегдатаев. — Куда он пропал?

— Бог знает, — ответили те, пожимая плечами а капелла.

— Кто? — спросил Тео.

— Блондин в черном дождевике, — объяснила Мэвис. — Ты не сталкивался с ним в дверях?

— В дождевике? Да на улице семьдесят пять градусов, — сказал констебль. — Уж я бы заметил дождевик.

— Он был извращенец! — крикнул кто-то из глубины бара.

Тео опустил голову и окинул взглядом хозяйку:

— Парень перед тобой обнажался?

Разница в росте у них была почти в два фута, и Мэвис пришлось на шаг отступить, чтобы заглянуть констеблю в глаза.

— Да нет же, черт. Мне нравятсяте, кто показывает товар лицом. Этот парень искал дитя.

— Так тебе и сказал? Просто зашел сюда и сказал, что ищет ребенка?

— Точно. Я уже совсем было хотела его поучить…

— Ты уверена, что он не своегоищет? Такое бывает, знаешь ли, — рождественская толчея, дети теряются…

— Нет, он не конкретного ребенка искал, он искал вообще дитя.

— Ну, может, ему хотелось стать кому-нибудь Старшим Братиком, или Тайным Сантой, или еще чего-нибудь… — сказал Тео, являя тем самым веру в доброту человеческую, улик которой у него было от крайне мало до совершенно никаких. — Сделать ему что-нибудь хорошее на Рождество.

— Черт побери, Тео, тупица ты ебанутая, да попа не надо отрывать от алтарного служки фомкой, чтобы понять, что он пацанчику не катехизис на ушко читает. Этот парень — извращенец.

— Что ж, тогда мне, наверное, надо бы сходить его поискать.

— Да уж, наверное, давно уже пора как надо бы.

Тео совсем уже нацелился к выходу, но развернулся к Мэвис снова:

— И я не ебанутая тупица, Мэвис. Не надо со мной так разговаривать.

— Извини, Тео, — ответила хозяйка, опуская «луисвилльскую дубину» в знак искренности своего покаяния. — А чего ты вообще заходил-то?

— Не помню. — Тео подчеркнуто воздел бровь.

Мэвис ухмыльнулась. Хороший он парень, Тео, — дурковатый, но хороший.

— Вот как?

— He-а, я просто хотел уточнить, как у тебя с едой будет на Рождество. Ты же барбекю хотела устраивать, правильно?

— Да, планировала.

— Так вот, я только что по радио услышал, что велика вероятность дождя, поэтому лучше бы резервный план разработать.

— Больше выпивки?

— Я имел в виду, чтоб еду на улице готовить не пришлось.

— Типа — еще больше выпивки?

Тео покачал головой и направился к двери.

— Позвони мне или Молли, если помощь потребуется.

— Дождя не будет, — сказала Мэвис. — В декабре никогда не бывает.

Но Тео уже ушел — на улицу, искать незнакомца в дождевике.

— А хлынуть может запросто, — подал голос один из дневных завсегдатаев. — Ученые говорят, в этом году мы можем увидеть эль-ниньо.

— Ну да, можно подумать, они нам вообще что-нибудь говорят, пока полштата в море не смоет, — сказала Мэвис. — К ебене маме этих ученых.

Но эль-ниньо в самом деле надвигался.

Эль Ниньо. Дитя.

Глава 3

Мишура обмишуливает

Вечер вторника. До Рождества еще четыре дня, однако по главной улице городка в своем большом красном пикапе разъезжает Санта: машет детворе, виляет с одной обочины на другую, рыгает себе в бороду потихоньку, потому что он не просто в подпитии.

— Хо, хо, хо, — говорит Дейл Пирсон, злобный застройщик Хвойной Бухты и уже шестой год подряд почетный Санта-Клаус ложи Северных оленей. — Хо, хо, хо, — говорит он, давя в себе позыв добавить «и бутылка рому»: манеры у него — скорее Черной Бороды, чем Святого Николая. Родители тычут в него пальцами, детвора машет и подпрыгивает.

К этому времени уже вся Хвойная Бухта звенит переселившимся в эмиграцию рождественским настроем. Все номера всех отелей полны, а на Кипарисовой улице не осталось ни единой щелочки для парковки — покупатели без устали сыплют свои каштаны в костер, сметая все подчистую. Кредитка стерпит. Вся улица пахнет корицей и сосной, мятой и радостью. Это вам не грубое торгашество Рождества в Лос-Анджелесе или Сан-Франциско. Это вам рафинированное, искреннее торгашество маленького новоанглийского городка, где сто лет назад Норман Рокуэлл изобрел Рождество. Тут все взаправду.

Однако до Дейла Пирсона это не доходило.

— Веселого, счастливого… отсоси, паразит липучий, — Гринчем скрипел Дейл за тонированными стеклами кабины.

На самом деле для коренных жителей весь этот рождественский шарм их городка оставался некой загадкой. Ведь Хвойная Бухта, в общем-то, не зимняя страна сказок: средняя температура сезона — 65 градусов по Фаренгейту, и только пара уж совсем матерых старожилов припоминала, что когда-то поговаривали, будто здесь шел снег. Да и не тропический это рай для отпускников: океан обжигающе холоден, средняя видимость в воде — 18 дюймов, а на самом берегу — гигантское лежбище морских слонов. И зиму напролет тысячи округлых ластоногих валяются по всему побережью Хвойной Бухты, словно огромные гавкающие какашки; хотя сами по себе они безобидны, однако же составляют основной рацион большой белой акулы, которая за 120 миллионов лет эволюционировала в отличный предлог никогда не заходить в океан выше лодыжек. А раз дело не в погоде и не в воде — какого рожна им тут надо? Может, самих сосен? Новогодних елочек?

— Мои деревья, черт бы их драл, — бородато бурчал про себя Дейл.

Городок Хвойная Бухта располагался в самом последнем на белом свете естественном бору монтерейских сосен. А поскольку они подрастают на двадцать футов в год, сам бог велел выращивать монтерейские сосны под новогодние елки. Это хорошая новость: в городке можно прийти на любой пустырь и срубить себе солидную рождественскую елочку. Но есть и плохая: это преступление, если, конечно, вы не обзаведетесь специальным разрешением и не посадите пять сосен взамен. Монтерейские сосны — охраняемый вид, это вам скажет любой местный строитель, ибо всякий раз, как они валили парочку для постройки дома, высаживать обратно приходилось целый лес.

Универсал с рождественской елкой, пристегнутой к крыше, сдал назад перед самым носом Дейлова пикапа.

— Уберите эту говяху с моей улицы, — Скруджем проскрежетал Дейл. — И веселенького вам Рождествеца, мразюки, — добавил он, чтобы не выбиваться из общего настроя.

Сам того не желая, он стал Джонни Яблочным Семечком рождественских елок: высадил десятки тысяч саженцев на замену тем тысячам, которые свалил бензопилой, а затем построил из них целые ленты однотипных особнячков, заплетя ими все холмы Хвойной Бухты. Хотя закон и предписывал все деревья-заменители высаживать в пределах муниципального округа Хвойной Бухты, нигде не говорилось, что посадки следует производить вблизи оттого места, где сосну срубили. Вот Дейл и понатыкал все свои деревья вокруг кладбища старой церкви Святой Розы. Много лет назад всю эту землю — десять акров — он сам же и купил, надеясь разделить ее на участки и застроить роскошными жилищами, кабы не встряли эти хиппари из Калифорнийского исторического общества. Ветхую двухкомнатную церквушку объявили памятником истории и культуры, а потому застраивать что бы то ни было чем бы то ни было стало невозможно. И ровными рядами, даже не задумываясь о естественном росте леса, его строительные бригады сажали и сажали монтерейские сосны, пока вокруг церкви не образовалась чащоба, что перья на птичьей спине.