Самый глупый ангел

Лена скинула белье и снова вскочила на весы. Никакой ощутимой разницы. Дьявольщина! Она присела, пописала, подтерлась и попробовала еще раз. Ну, может, на треть фунта ниже нормы. Ахх! —с досадой подумала она, отводя в сторону бороду, чтобы лучше видеть шкалу. Вот в чем все дело. Она скинула бороду и колпак Санта-Клауса, швырнула их в ближайшую спальню, распустила длинные черные волосы и дождалась, когда весы угомонятся.

Ну вот. Четыре фунта. Торжествующе лягнув воздух ударом тай-бо, Лена шагнула под душ. Намыливаясь, она поморщилась — солнечное сплетение до сих пор болело от удара. В паре мест сразу под ребрами, куда ей попало мешком со льдом, лиловели синяки. Если перезаниматься в спортзале, бывает и больнее, но эта боль добивала ей чуть ли не до самого сердца. Может, от мысли, что Рождество придется встречать в одиночестве. Впервые после развода. Ее сестра, с которой последние годы они праздновали вместе, с мужем и детишками отправилась в Европу. А Дейл, хоть и мудак на всю голову, постоянно тормошил ее перед праздниками. Теперь же никакой суеты ждать не приходится. Остальная родня в Чикаго, а с мужиками после Дейла ей хронически не везло — слишком много осадочного гнева и недоверия. (Он же не только мудак — он ей изменял.) Все ее подружки — замужем или с полупостоянными бойфрендами — в один голос твердили, что Лене какое-то время лучше пожить одной, чуть больше узнать саму себя. Это, конечно, полная брехня. Она знала себя, нравилась себе, мыла себя, одевала себя, покупала себе подарки, выводила себя на свидания, даже время от времени занималась с собой сексом, что неизменно выходило получше, чем раньше с Дейлом.

— О, эта дрянь насчет познай-саму-себя свернет тебе купол с росчерком, — сказала ее подруга Молли Мичон. — Уж поверь мне, я — некоронованная королева свернутых куполов. В последний раз, когда я решила познать себя лучше, оказалось, что во мне целая шайка сбрендивших стерв. Будто сижу в регистратуре реабилитационного центра. Хотя должна сказать, сиськи у них были ничего. Так или иначе — забудь. Иди и сделай что-нибудь для кого-нибудь другого. Выйдет гораздо полезнее. «Познай саму себя» — и толку-то? Ну познаешь, и выяснится, что ты — полная гарпия. Нет, мне ты, конечно, нравишься, но моему мнению доверять нельзя. Сделай что-нибудь для других.

Это правда. Молли бывала… э-э… эксцентрична, но временами говорила очень здравые вещи. Поэтому Лена и вызвалась ходить с котелком и колокольчиком Армии спасения, собирала консервы и мороженых индеек для продовольственной инициативы Общества анонимных соседей Хвойной Бухты, а завтра, как только стемнеет, выйдет на улицу и отправится собирать натуральные рождественские елочки и разносить по домам тех, кто себе их позволить, вероятно, не сможет. Так она и отвлечется от себя. А если не поможет, канун Рождества Лена проведет на Вечеринке для Одиноких в церкви Святой Розы. Ох господи, ну вот оно. Опять настало Рождество, и она прониклась его духом — ей ужасно одиноко…

А для Мэвис Сэнд, хозяйки салуна «Пена дна», слово «одиноко» звенело колокольцами кассового аппарата. Настанут рождественские каникулы, Хвойная Бухта наводнится туристами в поисках провинциального шарма, а в салун набьются одинокие лишенцы и нытики в поисках утешения. Его-то Мэвис радостно и подавала им в виде своего фирменного (и по спекулятивной цене) рождественского коктейля «Медленный уютный трах в санях Санта-Клауса», который состоял…

— Если тебе невтерпеж узнать, из чего он сделан, отъебись, — говорила обычно Мэвис. — Я профессиональный бармен с тех пор, как твой папаша смыл в сортир тот гондон, в котором булькала твоя единственная надежда заполучить мозги, так что проникайся рождественским духом и плати за выпивку.

Саму же Мэвис рождественский дух не покидал никогда — вплоть до сережек в виде новогодних елочек, которые она носила круглый год, чтобы от нее «пахло как от новенькой машины». Пучок омелы размером с лосиную голову висел над кассовым аппаратом, и если какой-нибудь наивный пьянчуга слишком далеко перегибался через стойку бара, чтобы его заказ наверняка дошел до хозяйки посредством одного из слуховых аппаратов, вне зависимости от времени года он обычно делал открытие: за трепетом черных нейлоновых хлыстов, отягощенных тушью, — они изображали псевдоресницы, — за волосатой бородавкой и слоем помады «Красный соблазн», наложенной шпателем, за газовым облаком «Тарейтонов-100» и кастаньетным перестуком зубных протезов выяснялось, что Мэвис еще очень может поработать язычком. Один парень, к примеру, едва переводя дух и пошатываясь на пути к выходу, уверял, что Мэвис облизала ему самый мозжечок, чем вызвала видения смерти от удушья в темном чулане самой Смерти, — что хозяйка восприняла как комплимент.

Примерно в то время, когда Лена и Дейл вели битву на стоянке «Экономичного гипермаркета», Мэвис, восседавшая на табурете за стойкой, подняла голову от кроссворда и увидела, как в двойные двери бара входит самый красивый мужчина в ее жизни. То, что некогда было пустыней, расцвело у нее внутри; там, где некогда тянулся сухой овраг, излилась могучая река. Сердце пропустило удар, а дефибриллятор, вживленный в грудь, взбрыкнул так, что Мэвис электрически ринулась с табурета, точно вода сквозь затворы шлюза, спеша обслужить этого клиента. Если бы он заказал «стенолом-ку», [1]она бы просто кончила — да так, что теннисные тапочки содрало бы с мозолей на пальцах; она это знала, она это чувствовала, она этого хотела. Мэвис была романтичной особой.

— Что вам угодно? — спросила она, бия ресницами так, словно у нее за очками колотились в падучей гигантские тарантулы.

Полдюжины дневных завсегдатаев, сидевших у стойки, хором развернулись на табуретах, чтобы узреть источник сей елейной учтивости: никак не возможно, чтобы голос этот принадлежал Мэвис, которая с ними обычно разговаривала в тональности презрения и никотина.

— Я ищу дитя, — ответил незнакомец. У него были длинные светлые волосы, ниспадавшие на пелерину черного дождевика военного покроя. Глаза — фиалковые, а лицо — одновременно жесткое и нежное, очерченное тонко, однако ни возраста, ни жизненного опыта не выдававшее.

Мэвис подкрутила ручку на правом слуховом аппарате и наклонила голову, как собачка, только что цапнувшая свиную отбивную из пластмассы. О как рушатся столпы похоти под бременем глупости!

— Вы ищете дитя? — переспросила Мэвис.

— Да, — подтвердил незнакомец.

— В баре. Среди бела дня в понедельник. Вы ищете дитя?

— Да.

— Какое-то конкретное дитя или сойдет любое?

— Я пойму, когда увижу, — ответил незнакомец.

— Ебала болезная, — подал голос один дневной завсегдатай, и Мэвис в кои-то веки с ним согласилась: от кивка шейные позвонки ее щелкнули, как торцовый ключ.

— Убирайся к черту из моего бара, — сказала она. Длинный лакированный ноготь прочертил маршрут к выходу. — Вали давай. Тебе здесь что — Бангкок?

Незнакомец вперил взор в ее палец.

— Рождество Христово близится, я не ошибся?

— Да, Рождество в субботу, — проворчала Мэвис. — А какая, к черту, разница?

— Значит, дитя мне нужно до субботы, — ответил незнакомец.

Мэвис пошарила под стойкой и выудила свою миниатюрную бейсбольную биту. Он, конечно, симпатяга, но одно это не значит, что его нельзя усовершенствовать куском доброго гикори по макушке. Мужчины: подмигнет, раскочегарит, влажно хлюпнет разок, и моргнуть не успеешь — а ему уже пора отращивать шишки и расшатывать зубы. Мэвис была романтиком прагматичным: от любви — при ее надлежащем применении, полагала она, — бывает больно.

— Вломи ему, Мэвис, — подначил один дневной завсегдатай.

— Какой извращенец вырядится в дождевик на семидесятипятиградусной жаре? — сказал другой. — Я тоже за. По мозгам ему.

У бильярдного стола уже делали ставки.

Мэвис дернула себя за отбившуюся от стада волосину на подбородке и вгляделась в незнакомца поверх очков.

1

Доза седативного средства (метаквалона или «кваалюда»), (Здесь и далее прим. переводчика.)