Пандемониум

— Церковь? — переспрашиваю я.

Странно, В Портленде наши церкви построены из металла и стекла, у них белые оштукатуренные стены. Это места обеззараживания, в них с помощью микроскопов и центрифуг прославляется и демонстрируется чудо жизни, божественная наука.

— Старая церковь,— говорит Сара.— Здесь таких много. В западной стороне Рочестера даже осталась одна целая. Я тебе когда-нибудь покажу, если хочешь,— Потом она хватает меня за край футболки и тащит за собой,— Идем. Тут есть еще что посмотреть.

В Дикой местности я была один-единственный раз вместе с Алексом. Он перевел меня через границу, чтобы показать место, которое считал своим домом. То поселение, как и это, было на большой поляне, там тоже когда-то жили люди. Но здесь гораздо просторнее, повсюду полуразрушенные каменные арки и стены, а в одном месте — цементная лестница спиралью поднимается на несколько ступенек вверх и обрывается в пустоте. На последней ступеньке птицы свили себе гнезда.

Мы медленно идем по поляне, сырая трава местами доходит до колена. Мне тяжело дышать. Это мир руин, царство абсурда. Двери ведут в никуда; на пятачке бледно-зеленой травы стоит ржавый грузовик без колес, а сквозь его кузов прорастает дерево; повсюду куски оплавленного, искореженного металла.

Сара идет рядом, теперь, когда мы оказались на поверхности, она чуть не подпрыгивает от радостного возбуждения и с легкостью лавирует между блестящими кусками железа и острыми камнями в траве. А мне продвижение дается нелегко, я вынуждена постоянно смотреть под ноги.

— Когда-то здесь был город,— сообщает Сара,— А это, наверное, была главная улица. Тут еще очень много молодых деревьев, а вот от домов почти ничего не осталось. Так можно узнать, где был дом. Дерево, ясное дело, горит лучше,— Сара переходит на шепот и округляет глаза.— Знаешь, это ведь не бомбы все так разрушили. Это все пожары, которые начались после бомбежек.

У меня получается кивнуть головой в ответ.

Сара показывает на еще одну большую поляну прямоугольной формы:

— А здесь была школа.

Голые деревья по периметру поляны посерели от пепла и похожи на худые, скрюченные, как веретено, призраки.

— Здесь были разбросаны железные шкафчики с открытыми дверцами. В некоторых еще оставалась одежда и всякие там мелочи.

На секунду у Сары становится такое лицо, будто она в чем-то виновата. И тут я понимаю, что одежда в той комнате, штаны и футболка, которые сейчас на мне, не появились из ниоткуда, все эти вещи были найдены в разбомбленных поселениях.

— Подожди секунду,— прошу я.

Я совсем запыхалась, и некоторое время мы стоим напротив старой школы, чтобы я могла собраться с силами. Мы стоим на открытом участке, приятно пригревает солнце, над головой щебечут и стремительно пролетают птицы. Я слышу, как где-то вдалеке перекрикиваются и смеются люди — это «заразные» идут через лес. Золотисто-зеленые листья опадают с деревьев и плавно кружат в воздухе.

На верхней ступеньке лестницы — наверное, тут было школьное крыльцо — сидит белка и быстро-быстро обрабатывает орех, который крепко держит в передних лапках. Крыльцо уже наполовину ушло в мягкую землю и все заросло полевыми цветами. Я думаю о том, как много ног ступало на то место, где сидит белка, думаю о маленьких детских руках, которые открывали замки на своих шкафчиках, представляю громкие голоса школьников, как они когда-то здесь бегали. Я пытаюсь представить, что здесь было во время бомбежек — паника, крики, огонь.

В школе нас учили, что блиц, то есть зачистка, прошел молниеносно. Нам показывали видеозаписи, на которых пилоты приветственно махали из кабин своих самолетов, а в это время бомбы падали куда-то далеко вниз, на зеленый ковер с малюсенькими деревьями, и в местах падения бомб возникали похожие на маленькие перышки струйки белого дыма. Ни паники, ни боли, ни криков. Просто целая популяция людей, неверующих и зараженных, тех, которые отказались переселяться на разрешенные для проживания и обнесенные границами территории, была уничтожена, причем уничтожена быстро, как будто кто-то коснулся кнопки на клавиатуре, и их всех не стало.

Но конечно, все было совсем не так. Так быть не могло. Естественно, в шкафчиках остались вещи — у детей просто не было времени забрать их, им надо было бежать из школы.

Кому-то из них, возможно, удалось спастись, и они стали жить в лесу. Но большинство из них погибли. Хоть здесь учителя говорили нам правду. Я закрываю глаза и чувствую, что меня качает.

— Ты в порядке? — спрашивает Сара и кладет мне на плечо худенькую, но сильную руку.— Мы можем пойти назад.

— Все нормально.

Я открываю глаза. Мы отошли от церкви всего на несколько сотен футов. Большая часть главной улицы все еще перед нами, и мне хочется осмотреть ее целиком.

Теперь мы даже сбавили шаг, Сара показывает на свободные от деревьев и кустарника поляны, на остатки фундаментов, где когда-то стояли: ресторан («Пицца-ресторан, здесь мы нашли печку»); кулинария («Там еще можно разглядеть вывеску, вон там, видишь, почти ушла под землю? “Сэндвичи на заказ”»); бакалейный магазин.

Вид бакалейного магазина, кажется, расстраивает Сару больше всего. Земля здесь разворочена, а трава еще моложе, чем в других местах,— признак раскопок, которые велись не один год.

— Мы долго находили здесь всякую еду. Ну, знаешь, консервы, даже кое-какие коробки и упаковки уцелели в пожаре,— Сара грустно вздыхает.— Но теперь здесь уже ничего не найдешь.

Идем дальше. Еще один ресторан, это можно понять, глядя на большую металлическую барную стойку и два стула, которые стоят, прижавшись друг к другу металлическими спинками; магазин скобяных товаров («Много раз спасал нам жизнь»). За скобяными товарами — старый банк. В этом месте тоже есть лестница, которая уходит под землю. Оттуда на солнечный свет выходит черноволосый парень. Постовой. На плече у него небрежно болтается винтовка.

— Привет, Тэк,— робея, говорит Сара.

Парень, проходя мимо Сары, ерошит ей волосы и говорит:

— Только мальчики. Ты это знаешь.

— Знаю, знаю,— Сара закатывает глаза.— Я просто показываю Лине, что тут и как,— Она поворачивается ко мне и объясняет: — Здесь спят мальчики.

Значит, заразные все-таки не совсем отказались от сегрегации. Этот маленький признак нормальности или, скажем, чего-то знакомого дарит мне облегчение.

Тэк переключает внимание на меня и хмурится.

— Привет,— говорю я.

Приветствие получается пискливым, тогда я пытаюсь улыбнуться, но безуспешно. Тэк очень высокий и, как все в Дикой местности, худой, но руки у него словно сплетены из мышц, а подбородок твердый и мужественный. Под левым ухом у Тэка тоже имеется метка исцеленного — шрам из трех порезов, которые образуют небольшой правильный треугольник. Интересно, эта метка фальшивая, как у Алекса, или он прошел процедуру исцеления, но она не сработала?

— Просто держись подальше от хранилища,— говорит Тэк.

Слова обращены к Саре, но смотрит Тэк на меня. Глаза у него холодные, взгляд — оценивающий.

— Мы и держимся, — отвечает Сара, а когда Тэк уходит, шепотом сообщает: — Он со всеми такой.

— Понятно, что имеет в виду Рейвэн, когда говорит, что у него тяжелый характер.

— Но ты не бери в голову. Я хочу сказать, он против тебя ничего не имеет.

— Не буду,— говорю я, но на самом деле эта короткая стычка на меня подействовала.

Все здесь не так, все вывернуто наизнанку, перевернуто с ног на голову: двери ведут в никуда, исчезнувшие дома, улицы, дорожные знаки до сих пор отбрасывают тень на настоящее. Я чувствую их присутствие, слышу шаги сотен ног, за песней птиц слышу давно стихший смех людей. Это место построено из эха и воспоминаний.

На меня вдруг навалилась страшная усталость. Мы прошли всего половину этой старой улицы, а моя решимость обойти все это место уже кажется бредом. Яркий солнечный свет, свежий воздух и свободное пространство вокруг лишают меня способности ориентироваться. Я поворачиваюсь вокруг оси, слишком быстро и слишком неуклюже, и спотыкаюсь об известняк в пятнах птичьего помета. Секунда свободного полета... и я приземляюсь в грязь лицом вниз.