Страница 29 из 141
Аристократический мир наиболее объемно освещен в повести В.А. Соллогуба «Большой свет», которая подвела итоги развития жанра.
«Большой свет» (1840). Повесть «Большой свет» была заказана В.А. Соллогубу великой княгиней Марией Николаевной. Писателю предложили в качестве темы описание его любви к фрейлине императрицы С.М. Виельгорской и комическое изображение аристократических претензий Лермонтова, который надерзил то ли великим княжнам, то ли императрице. Писатель не мог отказаться, но задачу свою осложнил и переосмыслил. Он создал не пасквиль на Лермонтова и не памфлет против него, как ожидали великосветские заказчики, а повесть, в центре которой — социальный тип молодого и неопытного человека, попадающего в светское общество и запутавшегося в искусно сплетенных вокруг него интригах. Лишь некоторые детали напоминали биографию Лермонтова. Во всяком случае Лермонтов, познакомившись с повестью, не был обижен, не принял повесть на свой счет и еще более подружился с автором.
«Соллогуб, — писал Белинский, — часто касается в своих повестях большого света, но хоть и сам принадлежит к этому свету, однако ж повести его тем не менее — не хвалебные гимны, не апофеозы, а беспристрастно верные изображения и картины большого света» 34 . Но Соллогуб не только критиковал нравы света и внешнюю, обрядовую его сторону, — он одновременно иронизировал над романтической светской повестью, над ее условными, искусственными ситуациями, над ее романтическими героями.
С иронией изображаются едва ли не все персонажи повести. Так, в уста графини Воротынской, которая, казалось, создана для «света», автор вкладывает слова, разоблачающие любовь и дружбу в избранном кругу: «Мы, бедные женщины, самые жалкие существа в мире: мы должны скрывать лучшие чувства души; мы не смеем обнаружить лучших наших движений; мы все отдаем свету, все значению, которое нам дано в свете. И жить мы должны с людьми ненавистными, и слушать должны мы слова без чувства и без мысли». Графиня начиталась романтических светских повестей и повторяет страстные речи их героинь. Но под маской «избранной», романтически разочарованной и страдающей натуры скрывается самая заурядная светская интриганка, расчетливая, хитрая и жестокая. В свое время она отказалась от любимого человека (Сафьева), а теперь расстраивает брак Лео-нина (прототип его — Лермонтов) с Наденькой. Другие образы также написаны в иронической манере с оглядкой на романтическую светскую повесть. Например, таинственный и разочарованный Сафьев, сделанный наставником Леонина в светском обществе, опять-таки повторяет истертые прописные истины, уже давно известные читателям повестей («Под маской можно сказать многое, чего с открытым лицом сказать нельзя»), но психологически оправданные тем, что ему внимает неискушенный в светских обычаях и романтически восторженный юноша. Поведение Леонина и Сафьева во многих эпизодах также напоминает известные литературные образы: « Леонин бросился к Сафьеву и хотел прижать его к своему сердцу. Сафьев его хладнокровно остановил».
Иронически осмыслены и описаны Леонин, тип по своей роли близкий к романтическому герою, вступающему в конфликт со «светом», князь Щетинин, в котором неожиданно и необъяснимо проснулись хорошие человеческие качества, Наденька — естественное существо, невинное, но вовсе не лишенное, по представлению Сафьева, расчета («Она, — говорит Сафьев Леони-ну, — будет любить не тебя, которого она не знает, а Щетинина, за которого она боится, и потом, душа моя, Щетинин князь, богат, хорош, человек светский и влюбленный, а ты что?..»). Леонин не столько гоним «светом», сколько сам виноват в своих неудачах. Его увлекает наружный блеск общества, он принимает пустую любовную интригу за настоящее чувство и упускает свое счастье. Совершенно ненужной оказывается и дуэль, в которой герою нечего защищать и некого наказывать. Недаром Сафьев произносит иронический приговор Леонину: «Поезжай себе: ты ни для графини, ни для Щетинина, ни для повестей светских, ни для чего более не нужен...».
Переиначив все ситуации и амплуа героев романтических светских повестей (нескрываемой иронией веет и от намерения бабушки спасти внука и женить его на Наденьке, для чего она срочно прибывает из патриархально-идиллического мира в Петербург как раз в то время, когда Наденька просватана за Щетинина, а внук спешно бежит из Петербурга), Соллогуб высмеял их, сведя все линии повести к благополучному, казалось бы, концу. Но за разоблаченной условностью ситуаций проглядывало драматическое содержание жизни: в «свете» ничто не изменилось и не могло измениться, он остался таким же замкнутым, непроницаемым, в нем не могут найти себя те, кто не хочет к нему приспособиться, или те, кого «свет» отвергает (Наденьку он принял, Леонина изгнал). Беда не в том, что люди живут в «свете» или вне «света», — беда в том, что они обманываются, видят жизнь в искаженном зеркале и потому теряют достоинство, честь, любовь, совершают дурные поступки, которых сами потом стыдятся, и заживо хоронят свою молодость. В «свете» нет романтики и не следует искать в нем столкновения «злодея», целиком зависимого от общественных требований, утратившего индивидуальность, с человеком «естественным» и неподвластным воздействию среды. «В обществе, — объясняет наивная и неопытная Наденька неумелому романтику Леонину, — я уверена, пороки общие, но зато достоинства у каждого человека отдельны и принадлежат ему собственно. Их-то, кажется, должно отыскивать, а не упрекать людей в том, что они живут вместе».
В «Большом свете», имеющем иронический подзаголовок «Повесть в двух танцах», и в других произведениях Соллогуб, вывернув наизнанку ситуации, характеры героев светских повестей романтиков, подверг их критике и, в конечном итоге, «убил» жанр, обнажив условность и книжность идей и положений. Все это свидетельствовало об упадке некогда популярного жанра и скором уходе его с литературной сцены. Так оно и случилось. Однако принципы социально-психологичес-кого анализа, сложившиеся в светской повести, не пропали втуне, а были усвоены и развиты в последующей русской прозе. Светская повесть сохранила не только историко-литературный, но и самостоятельный художественно-эстетический интерес. В ее создании участвовали подлинные мастера слова, которые сообщили ей увлекательность, остроту сюжета, глубину, свежесть размышлений, изящество стиля.
БЫТОВАЯ ПОВЕСТЬ
В процессе развития романтической прозы 1820-1830-х годов складывается особая жанровая разновидность, которую часто называют бытовой (или нравоописательной) повестью. Ее становление как самостоятельного жанра происходит в сопряжении с предшествующей традицией бытописательства. Истоки этой традиции уходят в петровскую рукописную повесть, демократическую сатиру XVII в., переводную литера-туру западного происхождения. Сам же термин «бытовая повесть» впервые был употреблен А.Н. Пыпиным по отношению к повестям XVII в. о Савве Грудцыне и Фроле Скобееве.
Начиная с древнерусской литературы, с бытописанием прочно связывалась тенденция «овладения» бытом 35 . Объектом изображения оказывается современная бытовая жизнь, обиходная, повседневная, будничная, с акцентированием в ней характерных деталей, которые заполняют повествование, играя в тексте определенную роль. «Бытовой» элемент закономерно обусловливал демократический характер литературы, так как осмысливался по преимуществу быт среднего сословия: низшего духовенства, купечества, чиновничества, городских низов.
Бытописательство становится приметной чертой массовой беллетристики второй половины XVIII в. 1, и происходит это в немалой степени под влиянием европейского плутовского романа: героев окружает и властно опутывает густая сеть мелочных забот и рутинных отношений (В. Лев-шин. «Досадное пробуждение»), враждебных малейшим проявлениям человеческой души (Неизвестный автор. «Несчастный Никанор, или Приключение жизни российского дворянина Н*****»). Несмотря на это, некоторым героям удается выстоять под давлением порочных и губительных жизненных обстоятельств (М. Чулков. «Пригожая повариха, или Похождение Мартоны»).