Идиотизм наизнанку

Нет, неверно.

Мне не хотелось иметь друга, говорить о Конраде в дни без Конрадабыло бы хуже всего. Ибо, признаемся же в этом, друг мне будет нужен прежде всего для того, чтобы говорить о себе. Чужие проблемы меня раздражают. Не из эгоизма, а из-за отсутствия свободного пространства; я достаточно настрадался, чтобы пропускать через себя чужие проблемы. Да. Иначе я бы отправился в тюрьму навестить своего бывшего лучшего друга. В тюрьме слишком тесно. У него всегда будет недоставать свободного пространства, чтобы осознать всю значительность нехватки для меня Конрада. Или же мне нужно большое ухо. Только ухо. Большое и слегка волосатое. Я не буду исповедоваться поросшему шерстью уху. И к этому огромному уху мне потребуется огромная ватная палочка для его чистки. Я не буду исповедоваться грязному уху. Я предвкушал доброе дело. Разглагольствования меня утомляют, а когда утомлен, время тянется дольше. Среда раз в две недели, четверг и пятница, один уикенд в две недели были дни, грозящие осложнениями; я чувствовал шаткость своего предприятия. Я дико скучал.

Не знаю, кто написал: «Неприятности – лучшее лекарство от скуки». По правде сказать, я прекрасно знал, что это Франк, но был слишком подавлен, чтобы напускать на себя ученый вид. Именно в одиночестве проявляется образованность; что правда, то правда, прочитанные книги особенно доставали меня в ничем не заполненные минуты моей жизни, отрыжка прошлого. Я еще не достиг той высшей стадии депрессии, чтобы снова взяться за чтение. Фразы бросали мне вызов, приходилось опасаться хорошего. Я прекрасно знал, для чего явилась эта фраза-отрыжка. «Неприятности – лучшее лекарство от скуки». Она возвращалась, толкая меня на создание неприятностей. А поскольку скучал я только наполовину, мне следовало сделать так, чтобы неприятности докучали мне тоже наполовину. В этом, бесспорно, есть намек на отсутствие логики. Настоящие неприятности не спрячешь в шкаф на уикенд. Само собой разумеется, я не мог идти на риск и забивать голову неприятностями в те дни, когда со мной был Конрад. Простейшее уравнение: скуку можно развеять отдельными неприятностями. Нет, это физически невозможно. Неприятностям ведома не категория времени, а лишь нерегулярность, с которой они устраняются.

Именно поэтому, когда в моей жизни наступила черная полоса, я решил с кем-нибудь повидаться. Разумеется, кандидатур было предостаточно. Мне потребовалось начать дело по опеке над малышом, чтобы радостно удостовериться в том, что этих «кого-нибудь» у нас вдоволь. Сознание того, что они существуют, успокаивало, несмотря на то что мне еще предстояло найти этого единственного кого-нибудь. Я страстно хотел проводить свое утраченное время с кем-то, приставленным ко мне, с кем-то, специализирующимся на моей персоне, с кем-то, кто сумеет растревожить меня, снабдив меня пищей для волнений на вторую половину недели. Я часто слышал, как страдающие легкой депрессией говорят: «Сейчас я кое с кем общаюсь», словно эти кое-кто с приглушенными голосами возникают откуда-то под покровом ночи. Никто не должен об этом знать, этот кое-кто всегда окутан тайной. Тайна, которую знают все. С понимающим видом. Мне тоже хотелось облечь свою хандру в одеяние тех, кто что-то подразумевает. Мне тоже хотелось в среду раз в две недели, по четвергам и пятницам и по уикендам раз в две недели подмигивать, мысленно призывая кое-кого, видимого только мне. Прекрасная цель, те, кто скучает, кого-то видят.

У моего кое-кого было ничем не примечательное лицо. Я отыскал его на садовой скамейке, когда он рассказывал голубям какие-то бредовые истории. Достаточно идиотский жанр, и трудно предположить, что голубиную аудиторию больше интересовали его монологи, чем принесенные им размельченные хлебные крошки. Альфонс (так его звали в этот момент, позднее он объяснил мне бессодержательность номинатива, именно так, мсье) стал моим кое-кем, причем большинством голосов, наделенных правом принимать решение. И он действительно был кое-кто. Он участвовал в войне. Он был ранен, а значит, награжден медалью, именно так, мсье. Когда мой кое-кто что-то вспоминал, он заканчивал свои фразы словами «именно так, мсье». «Я купил хлеба, именно так, мсье». «Я встал утром, именно так, мсье». Словно от моего уха исходили волны сомнения, словно он должен был убеждать меня, рискующего остаться легковерным даже после смерти. Я не рассчитывал, что поверю в собственную смерть. Альцест не мог этого знать, не мог вообразить себе, до какой степени я ему верю. Я упивался его словами, скоро я стал завидовать голубям, которых он кормил.

Тереза захотела узнать, куда я хожу в дни без Конрада.Нет ничего приятнее, чем произнести эту фразу, которую я растягивал, придавая ей буржуазно-ленивую интонацию: «Я кое с кееем встречаааюсь». Стерва отвечала мне, что тоже кое с кем встречается, и этот кое-кто был Конрад. Лапочка, услышав свое имя, выходил из своей комнаты босиком, и я чувствовал, что умираю (только это был ее день, и у меня не было права голоса; в скобках хочу отметить, какое двойственное воспитание получал Конрад; вот пример, как все переворачивалось с ног на голову, Тереза ратовала за то, чтобы он ходил с босыми ногами, я – с укутанными. Я был одержим страхом, что он простудится. Короче, мы совсем собьем его с толку, если будем давать ему противоречивые указания). Он спросил, куда я иду. Я солгал, сославшись на узаконенную между нами ложь. Мы оба придумали себе какую-то профессиональную деятельность, поэтому, чтобы не прибегать ко лжи, большую часть времени без Конрада проводили шатаясь по улицам. К счастью, что касается меня, я кое с кем встречался. Альбер неизменно сидел на своем месте. Голуби мило гадили на него, выражая таким образом благодарность за то, что он кормил их на убой. По правде сказать, Ален работая по полной программе; он не мог ограничиться банальным разбрасыванием крошек, он устроил голубиный шведский стол. С разнообразным меню. Все было прекрасно организовано: очереди, мини-подносы, скидки для многодетных семей и теплый уголок, где бедные голуби могли отвести душу. Небольшой участок возле его скамейки очень скоро превратился в лобное место для всех голубей с окрестных деревьев, поэтому Арману пришлось нанять меня себе в ассистенты. Именно так, господа.

III

Но очень скоро мне пришлось все бросить, и голубей, и шведский стол, только потому, что произошли события, последствия которых я сперва не мог себе представить в полном объеме. Все началось однажды вечером, когда я сидел взаперти у себя в комнате, в вечер Терезы. Точнее, в четверг. Я услышал женские шаги, и предо мной предстало что-то отдаленно напоминающее женщину. Тереза была очень бледна. Я вздрогнул, предчувствуя драму: малыш ранен, малыш умер, похороны, смерть, я бросаюсь под поезд метро. Все кончено.

– Он ушел, – сказала она, крикнула она, выдохнула она.

Тоска – это верхний предел. Я легко справился с желанием заплакать. Я застыл в оцепенении и этим заработал пощечину Терезы.

– Ты меня испугала…

– Это Исход, остался только ты, а ты меня ненавидишь… прошу тебя, уходи немедленно… так будет лучше. Все, кто рядом со мной, уходят, даже не присылают открыток, никто не помнит старую дружбу…

– Ты о чем?

Она протянула мне записку. Почерк Конрада, его тщедушные, словно подмигивающие буковки, казался мне простым. Эта был самоклеящийся желтый (вот к чему пришли) листок. Его вечером не будет дома, так было написано. Вечером, вечером, ВЕЧЕРОМ! Значит, Исхода не произошло. Я радовался жизни, испытывал облегчение, как человек, которой устал ждать от жизни чего-то значительного. Я подпрыгнул на кровати, мое поведение ее возмутило.

– Вот как ты реагируешь; Конрад уходит, а ты прыгаешь на кровати.

– Но он ушел только на один вечер!

– Весь ты в этом, свинья неблагодарная, гнусный паразит, кобель. Понятно, ведь это не твой вечер, тебе наплевать, твоя мерзкая программа не пострадала… ты мне омерзителен…

Я сжал Терезу в объятиях, она выглядела совершенно растерянной: разинутый рот, как у слезоглотателей. Я утешал ее, я один мог понять ее горе, но при этом не мог сдержать ликования: Конрад ни за что не ушел бы в мой вечер. Тереза должна была признать очевидное: она для него мало что значила. Меня он любил больше. И чем больше она плакала, тем сильнее я радовался.