Страница 132 из 153
— Второй знак вероломства и обмана, — продолжал Щелкалов, обращаясь к Висковатову, — ты писал к царю турецкому, увещевая его послать войска к Казани и Астрахани. Это второй твой обман и вероломство. В-третьих, ты писал царю перекопскому и таврическому, чтобы он опустошил огнем и мечом владения великого князя. Тот, учинив набег с войском, причинил большой урон жителям московской земли. И раз ты виновник столь великого бедствия, ты уличен в вероломстве и обмане, учиненном против твоего государя.
Подтверждением того, что Висковатов и в застенке не признал обвинений в измене, являлись его мольбы, вознесенные на небо к Всевышнему:
— Свидетельствуюсь Господом Богом, ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда служил верно царю и отечеству. Помилуй меня, Бог Всемогущий. Не дай клеветникам моим восторжествовать.
Конь Малюты стоял рядом с Иоанновым. Шеф опричников, склонившись к плечу повелителя, тихо произнес:
— Клятвопреступник! Уже за одно это его следует придать мучительной казни! Преблагий государь, не вздумай его помиловать!
Малюта боялся, что печатник возвратится через какое-то время в Посольскую избу. Настроения Иоанна переменчивы.
— Слышу наглые наветы, — голос Висковатова, несмотря на страдания, окреп, — не хочу более оправдываться, ибо земной судия не хочет внимать истине!
Малюта, рискуя вызвать неудовольствие патрона назойливостью, заметил:
— Что меня обидел, во лжи уличая, — пустяки! Но вот царя своего и повелителя оскорбил — это политическое преступление. Усомниться в благости и справедливости твоего сердца, пресветлый государь, подло! Только что ты помиловал изменников, даруя им жизнь. Не поспешно ли решение, пресветлый государь?! А измена даже в Опричной думе свила гнездо — что уж поминать о земщине! Алексей Данилович сколько хвалил мне в глаза печатника? И тем хорош, и этим! А Фуникова?!
Иоанн дернул плечом:
— Не мешай!
И Малюта догадался, что Иоанн и не предполагал смягчать приговор.
— Судия небесный видит мою невинность! — внятно произнес печатник.
Царь кивал, будто соглашаясь. Повернув голову к нему, Висковатов воскликнул:
— И ты, о государь, — увидишь ее перед лицом Всевышнего!
Накануне поездки на Поганую лужу Иоанн мрачно и испытующе бросил:
— Не палачам казнить доверю, а близким нам по духу князьям и боярам, дьякам и подьячим! Мои друзья должны делом доказать, как они верны мне.
Малюта спрыгнул с коня и, подняв глаза на Иоанна, спросил:
— Кто должен довершить казнь предателя?
— Пусть каждый особенно верный поможет уйти на тот свет вероломному!
Малюта первым кинулся к печатнику и занес над ним нож, одновременно припомнив другие слова Иоанна: «Не худо бы, чтобы вину признал, да не в застенке у тебя, а при всем честном народе».
Малюта замер на мгновение и придвинул губы к уху распятого.
— Сознайся, Иван! Не губи душу, — шепнул он. — Покайся. Жизни тебе не обещаю, но смерть облегчу. Моли государя о прощении!
— Никогда! Никогда! Никогда! Будьте прокляты, кровопийцы, вместе с вашим царем!
И Малюта ударил ножом Висковатова по лицу, срезав начисто нос. Кровь хлынула ручьем на белую впалую грудь. Малюта возвратился назад и сел в седло. А особенно верные пустились наперегонки к крестообразно висящему на бревнах телу и начали кромсать живое и стонущее. Среди них не последним у кольев оказался подьячий Иван Реутов. Кривым лезвием он секанул печатника меж раздвинутых ног и тоже побежал обратно к царской свите. Иоанн, внезапно сузив глаза, подозвал его поближе:
— Ты, поганец, должен обязательно ту же испить чашу, которую испил он. — И Иоанн ткнул плетью в сторону безобразного кровавого месива, над которым, что псы, издевались ближние бояре и князья, обезумев, наверное, от одного вида исполосованного тела.
Реутова царь заподозрил в желании сократить мучения печатника. Дай Бог, чтобы так действительно было. Иван Реутов вскоре умер от чумы, и царь не успел растерзать подозрительного подьячего.
Теперь настал черед Никиты Фуникова. Он стойко держался, наблюдая за казнью друга, с которым связывало многое. Василий Щелкалов и ему вычитал по свитку вины. Фуников спокойно и с достоинством выслушал навет. Ему приписали колоссальную растрату, а также систематическое расхищение государевой казны. Отвергнув щелкаловские обвинения, казначей воскликнул, повернувшись к царю:
— Се кланяюся тебе в последний раз на земле, моля Бога, да приимешь в вечности праведную мзду по делам своим!
— Ах ты, пес шелудивый! — заорал Малюта. — Ну-ка, ребяты, охладите его кипяточком!
— Нет, не я пес шелудивый, а ты, прегнусный, с твоим богомерзким царем превратили отечество в вонючую поганую лужу! Недаром здесь нас казните. Потонете в ней, нечестивцы!
— Смерть ему! Смерть! — прокатилось по опричным рядам.
Но Фуников уже принимал смерть болезненную под рев патриотически настроенной толпы. Из ковшей его обваривали кипящей водой, а потом леденили студеной. Огромный чан быстро пустел. Трудно вообразить, во что превратилось тело казначея.
За четыре часа больше сотни людей — новгородцев, псковичей и москвичей — отправили на тот свет, предав отвратительной казни. Терзать на Руси умели, что и говорить. Другого дьяка, Григория Шапкина, с женой и двумя сыновьями, обезглавил некий князь Темкин, плененный литовцами и впоследствии обмененный на полоцкого воеводу и посланника Довойну. Репутацию Темкина грязнило пятно — к возвратившимся из плена Иоанн относился с недоверием. Еще одного дьяка, Булгакова, умертвил земский боярин Иван Петрович Яковлев-Захарьин. И его репутация не считалась безупречной. После бегства князя Курбского он вызвал неудовольствие царя, вынужден был бить челом и покаяться в действительных и мнимых прегрешениях. Прощения при учреждении опричнины боярин добился после поручительства митрополита Афанасия. Митрополит получил позволение отпечаловать боярина Яковлева и князя Воротынского. Иоанн любил приближать к себе людей с червоточинкой — они служат вернее. Ну Яковлев и отличился, забросав Лобное место частями тела приговоренного к ужасной смерти дьяка.
Малюта совсем умом тронулся от пролитой крови. На третий день после описанных событий он собственноручно умертвил девять боярских детей, затупив турецкую саблю об их крепкие загорелые шеи. Никогда Поганая лужа еще не видела подобного зверства. Московские женщины и дети не пользовались никакими преимуществами перед новгородскими. Их тоже топили в реке, как котят. Жены бояр и дворян подвергались надругательствам. Бесстыдство Малюты достигло предела и даже становилось запредельным. Рыдающим простоволосым женам задирали сарафаны, и Малюта, криво усмехаясь, кричал, желая возбудить в толпе низменные инстинкты:
— Ну-ка, сучка, покажи, какая ты есть на самом деле!
В толпе смущенно вздыхали и отводили глаза. Мало кому из сбежавшегося черного люда, несмотря на падение нравов, нравилось похабное обращение с женщинами. Из задних рядов иногда пророчили с риском попасть в лапы опричников:
— Мать твою да женку так же позорить будут! Не боись!
— Время твое, кат, придет!
Опричники бросались в густое человеческое варево, но редко кого удавалось вытащить на пустое место для расправы. Толпа, напружинившись, выдавливала опричников прочь. Царь в сопровождении Малюты ночью вломился в дома Висковатова и Фуникова, терзал и бил плачущих полуодетых женщин, особенно измываясь над пятнадцатилетней дочерью печатника — любимицей отца. Иоанн велел всех отправить в монастыри. Увезли в телегах на рассвете в чем застали. На непогребенные тела убитых натыкались где угодно: и у стен Кремля, и на Неглинке, и в арбатских переулках, и в самых неожиданных уголках — в садах, на паперти церквей и на околицах. Перечисление только знакомых жителям окраин знатных людей заняло бы не одну страницу. Назовем лишь нескольких, удостоенных Николаем Михайловичем Карамзиным памяти: думный советник Захарий Иванович Очин-Плещеев, который уже однажды попадал под опалу. Очины — родня Басмановым. Один из них — царский пристав — сопровождал князя Владимира Андреевича Старицкого, когда тот ехал из Лук в свой удел семь лет назад. С падением Басмановых Очины оказались под ударом. Погиб и богатейший сановник Иоаннов Хабаров-Добрынский. Смерть принял от рук опричников сын покойного Федора Воронцова — Иван. Умертвили и потомка славного в XIV веке боярина Квашни Василия Разладина и многих других. Опричники обезглавили новгородских дьяков Румянцева и Ростовцева. Под топор попали приближенные архиепископа Пимена князья Шаховской-Ярославский и Тулупов-Стародубский, псковский наместник владыки и его дворецкий Неудача Цыплятев. Жены и дети разделили их участь. Ивана Шаховского царь ударил булавой.