Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Ну… ну… Дальше!

— Итак, он требует непроницаемой тьмы! И потому все это должно быть поручено единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нем находящейся! Покойный император уничтожил тайную канцелярию, а Пестель ее решил вновь возродить. Каково?! Имена чиновников не должны быть никому известны, — продолжил чтение Бенкендорф, — исключая государя и главу благочиния. А функции благочиния у него включают и такой параграф: преследовать противоправительственные учения и общества! Вот он, русский Джордж Вашингтон! Когда б сего я не читал, то относился к нему лучше.

— Они эту «Русскую правду» в случае торжества таили бы от народа, как и ныне от правосудия. Тут ты, Бенкендорф, прав. Сдается, что идеал Пестеля — полицейское государство, почище, чем у Наполеона и Савари. Нет ли там еще чего удивительного?

— Есть, конечно, Петр Александрович. Вот, например, как он предполагает получать многоразличные сведения. И слог какой! Единственно посредством тайныхрозысков. Тайные розыски и шпионство суть посему не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим вышнее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели.

— Однако одним шпионством хорошего управления не добьешься. Тут сила понадобится. Есть ли что-либо на сей счет? — поинтересовался Толстой, немного опешивши от требований главного заговорщика и убежденного республиканца, каким представлялся Пестель на следствии и в показаниях товарищей и подельников.

— Безусловно! Для принуждений всех и каждого к исполнению повелений правительства нужна стража внутренняя. Сколько бы вы назначили на его месте душ?

— Не знаю! Ну два-три полка, быть может, дивизию. Но не более.

— Не более?! Пятьдесят тысяч жандармов! В каждой области по пять тысяч, в каждой губернии до тысячи, из коих пятьсот конных и пятьсот пеших…

Через сто лет рекомендации Пестеля буквально воплотили в жизнь наследники и поклонники. А «Русскую правду», как и пророчествовал граф Толстой, не очень-то популяризировали, издав в научном сборнике. В университетских библиотеках Пестелево сочинение выдавали с трудом.

— Этак недолго Россию и в тюрьму превратить. Сколько денег на подобную понадобится? — поинтересовался Толстой.

— Уйма! Жалованье жандармским офицерам должно быть втрое против полевых войск и содержание простых жандармов соответственно.

Через сто лет наследники воспользовались и этим советом полковника Вятского полка, увеличив по всей вертикали зарплату чекистам на двадцать пять процентов в сравнении с остальными военнослужащими.

— Но почему втрое?! Хотя бы вдвое! — воскликнул изумленный Толстой. — Это подкуп!

— Сия работа столь же опасна и гораздо труднее, чем у обыкновенных войск, а между тем вовсе не благодарна.

— Государь читал? — спросил Толстой.

— Нет. Я у Чернышева позаимствовал и перебелил для себя.

— Дай-ка сюда. — И Толстой, взяв листки, вышел из кабинета.

Ничком на гриве лошади

В конце апреля проект учреждения la haute police был вторично обсужден Бенкендорфом с графом Толстым и тут же подан императору. Субсидию предлагалось на первых порах выделить до пятидесяти тысяч рублей на жалованье чиновникам и агентам. В состав управляющего органа зачислялось шестнадцать человек. Военную силу — корпус жандармов — представляли три генерала, сорок штаб-офицеров, сто шестьдесят обер-офицеров и чуть больше четырех тысяч нижних чинов и нестроевых. Сразу, конечно, государь на столь внушительное количество не согласится. Однако против Пестелевых пятидесяти тысяч жандармов бенкендорфовская цифра вдесятеро меньше. В самом деле, Россия ведь не республиканская тюрьма, а государство просвещенного абсолютизма! И без всяких тайн. Все открыто и гласно, и наличие агентурной сети признается, хотя имена агентов будут держаться в секрете. Тут уж ничего не попишешь!

Еще в феврале Боровков подготовил краткий очерк итогов занятий Следственной комиссии. По приведении к окончанию допросов и пояснений об открывшемся комиссия должна была донести императору. Время это постепенно подоспело. В феврале к комиссии был прикомандирован Дмитрий Николаевич Блудов, между прочим, член общества «Арзамас», близкий приятель знаменитого поэта Жуковского, частый гость в доме Дениса Давыдова, а также собеседник и сотрапезник братьев Тургеневых, одного из которых сейчас взялся изобличать по долгу службы, на какую его определили по рекомендации Карамзина.

Блудов, видом французский маркиз, раздушен и напомажен, соперник в парфюмерии графа Чернышева. Пером владел прекрасно. Сперва приступил к составлению журнальной статьи, а позднее и к более обширному и подробному труду — донесению Следственной комиссии, который и был представлен государю. Через неделю — десятого мая — император позвал Бенкендорфа и коротко распорядился:

— Со всем согласен. Блудову передай мое благоволение. Однако изволь членам комиссии сообщить, чтобы требования мятежников, здесь отмеченные, были перенесены в особое секретное приложение к основному тексту. — И завершайте работу.

Бенкендорф передал Блудову замечания государя. Обещания мятежников отменить крепостное право, наделить крестьян землей и сократить срок службы солдатам были устранены из основного текста.

— Крестьянский вопрос, Александр Николаевич, есть пороховая бочка, на которой мы сидим. Тут что-то надобно предпринять. Люди созданы по подобию Божьему, и крестьяне требуют свободы, бунтуют и вряд ли успокоятся. Правительство будет вынуждено принимать энергические меры, что дурно отзывается на хозяйстве, — сказал Бенкендорф после одного из заседаний Голицыну.

Вскоре был собран Верховный уголовный суд. Его разделили на две комиссии — ревизионную и разрядную. В обязанности первой входила ревизия, то есть засвидетельствование подсудимыми показаний с удостоверением последних собственноручными подписями. Подсудимые являлись в комиссию, отвечали на три вопроса и удалялись из помещения. Вот к чему сводилось судебное следствие. Таким образом, судоговорение отсутствовало. Затем документы были переданы в разрядную комиссию. Здесь блистал Сперанский. С непроницаемым лицом он предложил одиннадцать разрядов и «внеразрядную» группу из пяти человек, заранее обреченных. На заседаниях то и дело вспыхивал спор между ним и адмиралом Мордвиновым, который упорно отвергал применение смертной казни. Он составил специальную записку, в которой обосновал мнение, сославшись на указы императрицы Елизаветы Петровны, знаменитый «Наказ» императрицы Екатерины Великой и указ государя Павла Петровича. Однако со Сперанским не так-то легко справиться. Главные пункты обвинения сводились к «цареубийству» и воинскому мятежу. Но именно они и были обойдены в указах, объявленных в Европе гуманными. Кроме того, Сперанский, опираясь на британское правосудие, подчеркивал, что прецеденты, не подпавшие под указы, в России существовали. На тот свет преспокойно отправили поручика Мировича, главарей «чумного бунта» в Москве в 1771 году и через четыре года на плаху послали пугачевцев и самого лжеимператора.

Словом, суд не судил, а осудил мятежников, обреченных на жертву. Несчастные видели судей только один раз, когда был объявлен состоявшийся о них вчера приговор. А многие даже не ведали, когда начался суд.

Разное потом говорили о виде казни. Будто бы император сказал князю Лопухину, что офицеров не вешают, а расстреливают и что Бенкендорф, наоборот, настаивал на пользе примера позорного наказания. Но, быть может, он рассчитывал на помилование? Никто тех бесед не слыхал, и достоверно ничего утверждать было нельзя. Император, конечно, сделал определенные послабления разрядникам. Тридцать одному человеку вместо смертной казни отсечением головы назначил пожизненную каторгу, хотя пообещал два месяца назад дать суровый урок России и Европе. Остальным срок каторжных работ сокращался, кому и значительно. Многих наказал сам, несколько десятков освободил. По поводу пятерых — Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского собственного мнения не выразил, но начальник Главного штаба барон Дибич сообщил князю Лопухину, как председателю суда, что император никак не соизволяет не только четвертование, яко казнь мучительную, но и не согласится на расстреляние, как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную. Он явно намекал на виселицу. А под ней легче объявить помилование. Так, во всяком случае, надеялись многие.