Страница 81 из 108
5 сентября 1939 года за ним все-таки пришли. Постановление на арест вынес помощник начальника следственной части НКВД СССР Голованов, завизировал его Кобулов, а утвердил нарком внутренних дел Берия. Санкцию на арест дал Прокурор Союза ССР Панкратьев (он и Берия сделали это задним числом, только 7 сентября). В постановлении отмечалось, что "имеющимися в НКВД материалами Рогинский Г. К. достаточно изобличается как один из руководящих участников антисоветской правотроцкистской организации, существовавшей в органах прокуратуры".
В отличие от многих политических дел того времени, трагическая развязка которых наступала очень быстро, дело Г. К. Рогинского расследовалось почти два года. Сначала он держался стойко и категорически отрицал какую-либо причастность к антисоветским организациям. Но, судя по всему, на него все время оказывалось жестокое психологическое давление — Григорий Константинович стал проявлять в тюрьме "истерические реакции", что выражалось в плаксивости и боязни ложиться в кровать из-за того, что на него якобы "падают стены и он проваливается в пропасть". В начале января 1940 года Рогинский был осмотрен врачами, и те констатировали: "Душевной болезнью не страдает, но обнаруживает ряд навязчивых ярких представлений неприятного характера, связанных со сложившейся для него ситуацией".
17 января 1940 года состоялась очная ставка Рогинского с одним из основных его "разоблачителей", бывшим прокурором Приморской области А. А. Любимовым-Гуревичем. Григорий Константинович назвал эти показания "ложью и клеветой". Но в тот же день, устав от бесплодной борьбы, он пишет письмо на имя Берии. "Настоящим заявляю, что прекращаю сопротивление следствию и стану на путь признания своей заговорщической работы против Советской власти. Подробные показания дам на следующих допросах. Я должен собраться с мыслями и вспомнить все подробности вражеской работы, как своей, так и своих сообщников". Спустя два дня на этом заявлении появилась резолюция Кобулова: "Т. Сергиенко. Допросить срочно и подробно Рогинского и доложить".
По всей видимости, своим письмом Рогинский хотел добиться небольшой передышки, а вовсе не имел намерения давать развернутые признательные показания — во всяком случае, их в деле нет. А вот в протоколе допроса от 9 марта 1940 года записано: "Участником антисоветской правотроцкистской организации я никогда не был, поэтому виновным себя в предъявленном мне обвинении я не признаю. Я признаю себя виновным лишь в том, что, работая заместителем Прокурора Союза ССР, я вместе с другими лицами допустил в своей работе рад преступных, по существу, антисоветских действий, за которые я должен нести уголовную ответственность".
Далее произошел следующий характерный диалог со следователем:
Вопрос. В чем же конкретно заключалась ваша антисоветская деятельность в Прокуратуре СССР?
Ответ. Я сейчас не могу дисциплинировать свои мысли для того, чтобы рассказать о всей своей работе. Мне нужно изменить обстановку, тогда я расскажу все о своей преступной деятельности.
Вопрос. Что же вы хотите, выпустить вас на свободу?
Ответ. Я прошу, чтобы меня из внутренней тюрьмы НКВД перевели в другую тюрьму с более облегченным режимом, и тогда я начну давать показания о всей своей преступной работе.
Вопрос. Рогинский, вы государственный преступник, и вам надлежит говорить на следствии не об облегчении тюремного режима, а о своих вражеских делах. Прекратите крутиться и приступайте к показаниям.
Ответ. Прошу мне изменить тюремные условия. Я не в состоянии рассказывать следствию о своих преступлениях.
Вопрос. До сих пор упорно не желаете давать показания, ссылаясь на свое нервное расстройство. Прекратите свои увертки и говорите правду о ваших враждебных делах.
Ответ. Я уже говорил, что при таком психическом состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я не могу давать показания о своих преступлениях.
Вопрос. Из имеющегося у следствия акта психиатрической экспертизы видно, что ваше нервное расстройство — сплошная симуляция. Не валяйте дурака, а приступайте немедленно к показаниям.
Ответ. Я не симулянт. Все мои мысли направлены к тому, чтобы дисциплинировать себя и приступить к показаниям о своей преступной работе. Но я не могу взять себя в руки.
В полночь допрос был окончен. На этот раз следователю не удалось заставить его заговорить. Следующий раз допрашивали его ночью 29 марта 1940 года, но он снова заявил, что в "этой тюрьме" не может давать показания, и просил перевести его в другую, с более "щадящим" режимом.
Только через год, в Сухановской тюрьме, следователям удалось вырвать у Рогинского признание, что еще в 1929 году, в период пребывания на Северном Кавказе, у него возникло сомнение в правильности политики партии, а позже он, являясь участником правотроцкистской организации, вел активную борьбу с партией и Советским правительством "путем проведения подрывной работы в органах прокуратуры".
В показаниях, данных 28 июня 1941 года, Рогинский сказал: "Начиная с 1936 г. по заданию организации я проводил вредительскую работу в Прокуратуре Союза ССР по трем линиям, а именно: по жалобам, по делам прокурорского надзора и по линии санкционирования необоснованных арестов".
Хотя Г. К. Рогинский говорил о своих "преступлениях" лишь в общих чертах, не приводя никаких конкретных фактов, следователя вполне устроили его показания, и он стал готовить для направления в суд дело, разбухшее уже до двух больших томов.
Кроме показаний Рогинского, к нему были приобщены протоколы допросов других лиц, соприкасавшихся с ним по работе (некоторые "обвинители" Рогинского к тому времени были уже расстреляны), — в частности, показания наркома внутренних дел Ежова, его заместителя Фриновского, наркома юстиции СССР Крыленко, бывших прокурорских работников: Леплевского, Деготя, Острогорского, Бурмистрова, Розовского и других.
7 июля 1941 года следователь 6-го отделения 2-го отдела следственной части НКГБ лейтенант госбезопасности Домашев составил обвинительное заключение, подписанное руководителями следственной части и утвержденное заместителем наркома госбезопасности СССР комиссаром госбезопасности 3-го ранга Кобуловым. Через два дня на нем появилась резолюция заместителя Прокурора Союза ССР Сафонова: "Обвинительное заключение утверждаю. Направить дело в В[оенную] Коллегию] Верхсуда СССР".
Обвинительное заключение было небольшим, всего пять страниц машинописного текста, и в нем не было приведено ни одного факта "преступной" деятельности Рогинского. Делались лишь краткие выписки из показаний лиц, "изобличавших" бывшего заместителя Прокурора Союза ССР, — также, впрочем, неконкретные. В таком виде дело поступило на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР.
Дело по обвинению Г. К. Рогинского слушалось на закрытом заседании 29 июля. Ни обвинителя, ни защитника, естественно, не было. Несмотря на обстановку военного времени, дело Рогинского слушалось более обстоятельно, чем другие политические дела, на которые хватало пятнадцати-двадцати минут. Протокол составлен достаточно подробно — по нему можно проследить, как же защищал себя Рогинский.
После нескольких формальных вопросов о личности подсудимого, ходатайствах и т. п. председательствующий Кандыбин лично огласил обвинительное заключение (обычно это делал секретарь). На вопрос о виновности Рогинский ответил: "Предъявленное обвинение мне понятно, виновным себя в антисоветской деятельности не признаю. Я виноват в том, в чем виноваты все прокурорские работники, проглядевшие вражескую работу в органах НКВД и в системе суда и прокуратуры".
После этого Кандыбин приступил к "изобличению" подсудимого, оглашая те или иные показания "свидетелей". Начал он с показаний бывшего Главного военного прокурора Розовского, который на следствии сказал, что Рогинский "препятствовал борьбе с фальсификацией следствия", не допускал "рассылки на места для расследования жалоб обвиняемых на неправильные методы следствия". Эти действия он расценил как "антисоветские".