Правила секса

И я сказал ей все это тем вечером, когда мы, накурившись, лежали вчетвером на ее матрасе в темноте, и свечки догорали одна за другой, а мы слушали классические песни по радио, Джуди с Фрэнком напились, вырубились, убились, и я не мог дождаться; не мог дождаться, когда мы вернемся в мою комнату, и я быстро и тихо лег на нее, и она обхватила меня ногами и сжала. Той ночью она плакала от благодарности, жевала мои губы, ее руки соскальзывали под мои джинсы, затем поднимались по моей спине, толкая меня глубже, мы оба двигались медленно, даже когда кончали вместе; не говоря ни слова, она уткнулась лицом мне в шею; мы оба тяжело дышали; у меня все еще стоял. Я не вышел из нее, но прошептал ей что-то на ухо, ее волосы закрыли мое горевшее потное лицо. Она шепнула что-то в ответ, и именно тогда я понял, что она меня любит. И как раз тогда в темноте раздался голос Джуди, и она произнесла:

– Надеюсь, вам это понравилось не меньше нашего.

А потом я услышал, как смеется Фрэнк, и мы тоже заржали, слишком усталые, чтобы смущаться, я был все еще в ней, не желая выходить, а ее руки все так же покойно лежали на моей спине.

В воскресенье после затяжного ланча в «Брассери» на окраине города мы провели остаток дня в кровати.

Клей

После полуночи люди боятся ходить по кампусу. Кто-то под кислотой, рыдая, шепчет мне это на ухо однажды на рассвете в воскресенье, после того как я проторчал практически всю неделю на амфетаминах, и я знаю, что это правда. Этот парень в моем компьютерном классе (компьютеры сейчас моя специализация), и я вижу его в тренажерном зале, а иногда встречаю в городском бассейне на Мейн-стрит – месте, где я провожу, как считают некоторые, гораздо больше времени, чем принято. (Еще у них есть хороший солярий неподалеку.) В этом семестре я редко снимаю плеер, слушаю группы, которые развалились: Eagles, Doors, Go-Go’s, Plimsouls, потому что мне не хочется слышать про изуродованную девушку, которую нашли порезанной в Норт-Эштоне (буквально разорванной напополам) неким, как его называют городские, Эштонским Потрошителем, или про девушку в Сван-хаусе, которая перерезала себе горло в ванной комнате общежития и истекла кровью в ночь после вечеринки «Приоденься и присунь», или слышать голоса городских жертв инцеста, тупо слоняющихся по «Прайс-чопперу» – месту, где я люблю околачиваться, месту, которое напоминает мне о Калифорнии, месту, которое напоминает мне об отделе замороженной еды в «Джелсоне», напоминает мне о доме.

Я отправился на концерт Элвиса Костелло в Нью-Йорк, но на обратном пути в Кэмден заблудился. Мне не достать кабель, чтобы подключить «МТУ» в моей комнате в общежитии, поэтому я покупаю видеомагнитофон и беру клипы в дешевом видеопрокате в городе. В Нью-Йорке еще до начала семестра я покупаю подержанный «порш», так что у меня есть машина для всех этих дел. Еще некоторые боятся есть суси в Нью-Гэмпшире.

Прочее: на двери в «Паб» кто-то пишет «Пункт лишения чувств». Рип в самом деле звонит мне пару раз из Эл-Эй. Кто-то пишет его имя красным фломастером у меня на двери. Я не уверен, он ли это в действительности, потому что на кассете, которую отправила мне Блер, она уверенно говорила, что его убили. Еще она сказала, что видела Джима Моррисона в «Хаген Даз» в Уэствуде. Какое-то время я встречался с девушкой по имени Ванден, потом она покрасила раму для матраса в черный цвет и перестала со мной встречаться, потому что разглядела у меня в ванной «паука размером с Нормана Мейлера». Я не спросил ее, кто такой Норман Мейлер, и вернуться тоже не попросил. Потом я тусовался с парнем из Бразилии, но в основном ради халявного экстази. Затем была девушка с танцев из Коннектикута, которая считала себя ведьмой. У нас был сеанс вокруг бочки с пивом, и мы попытались вызвать дух старшекурсника, который перевелся в Бард. Затем раскопали планшетку и спросили, можем ли мы достать кокаин. Та выдала ответ «ОВТК». Битый час мы ломали голову, что бы это значило. Она ушла от меня к студенту-литератору по имени Джастин. Я сплю с некоторыми богатенькими парнями, с некоторыми еще более богатыми девчонками, парой из Северной Калифорнии, преподавателем французского, девушкой из Вассара, которая знакома с одной из моих сестер, девушкой, которая постоянно пьет найквил…

Еще мне нельзя раздвигать шторы, ведь я слышал историю о том, почему индейцы не смогли осесть на земле, на которой стоит кампус, – здесь, на лужайке перед общим корпусом, встречаются четыре ветра, и несколько индейцев совсем спятили, и их пришлось убить, тела принесли в жертву богам и закопали там, где теперь общий корпус. И говорят, что теплыми осенними вечерами, после полуночи, они поднимаются с перекошенными, окровавленными лицами, вглядываются в окна и злобно смотрят, вскинув томогавки, – ишут новых жертв.

И в уборной надпись над туалетом, кто-то написал «У Рональда Макглинна ни хуя, ни яиц» много раз. Кто-то из Эл-Эй отправил мне видеокассету без названия, и я боюсь ее смотреть, но, наверное, посмотрю. Три раза в этом семестре я терял свой пропуск. Даме, к которой я хожу на психологические консультации, я говорю, что чувствую приближение апокалипсиса. Она спрашивает меня, как мои успехи в игре на флейте. Я не говорю ей, что бросил флейту и взял курс видео.

Кто-то спрашивает меня:

– Как дела?

– Не знаю, – отвечаю я. – А какие дела? Пункт лишения чувств.

Покойся с миром.

Люди боятся ходить по кампусу после полуночи. Индейцы на видео появляются, исчезают, снова появляются.

У Рональда Макглинна ни хуя… Ни яиц. Чувак.

– Как дела?

– …I’d be safe and warm if I was back in L. A. [18]

Скучаю по пляжу.

Пол

– Все кончено, не так ли? – спрашиваю я в машине, которую Шон одолжил у кого-то.

Мы стоим на парковке у «Макдоналдса». На мотоцикле слишком холодно, сказал он, когда я пришел к нему в комнату. (В комнате был бардак. Кровать не застелена, на столе разбросаны браслеты, снятое со стены зеркало лежит на кресле, на нем валяются свернутые бумажки, покрытые тонким слоем белой пыли.) Он сказал, и я ловил каждое его слово:

– В ванную нельзя.

– Но мне не нужно в ванную.

– Там все заблевано, – сказал он.

– Мне не хочется в ванную, – сказал я спокойно.

Он пожал плечами. От ужина он отказался.

– Я тебе разонравился, – сказал я. – Ты нашел кого-то.

А он сказал:

– Это неправда.

И я сказал:

– Поклянись.

А он ответил:

– Клянусь.

Я сказал:

– Я тебе не верю.

Он сказал:

– В ванную нельзя.

В итоге я уговорил его на «Макдоналдс», мы сидим в машине, он сплевывает из окна, доедает кусок биг-мага, выбрасывает остальное, закуривает «Парламент». Он пытается завести машину, но на улице мороз, хотя еще только октябрь, и одолженная машина (чья это? Джерри?) никак не заводится.

– Ну? – спрашиваю я.

Я не могу есть. Не могу даже закурить.

– Да, – говорит он. – Черт подери, – орет он, ударяя по рулю, – почему же эта сука не заводится?

– Ты, конечно, не виноват, что не чувствуешь то же, что чувствую я.

– Да. Не виноват, – говорит он, по-прежнему пытаясь завести машину.

– Но моих чувств это тоже не изменит, – говорю я.

– А должно бы, – бормочет он, уставившись в лобовое стекло.

Проезжают машины, водители высовывают головы из опущенных окон, выкрикивают заказы, забирают их, едут дальше, их сменяет еще больше машин и еще больше заказов. Я дотрагиваюсь до его ноги и говорю:

– Но этого не происходит.

– Ну, мне тоже сложно, – говорит он, отталкивая мою руку.

– Я знаю, – говорю я.

«Как я мог запасть на такого урода?» – подумал я, глядя на его тело, затем на лицо, пытаясь отвести глаза от его промежности.

– Кто в этом виноват? – орет он. Он нервничает и снова пробует завести машину. – Ты! Ты разрушил нашу дружбу своим сексом, – говорит он с отвращением.

18

Будь я в Лос-Анджелесе, мне было бы тепло и уютно (англ.).