Преторианец

Годвин повернулся к Клайду спиной и ушел.

Он прошел уже квартал, когда услышал, как Клайд Расмуссен, его первый парижский друг, кричит ему вслед сквозь влажный ветер, зашелестевший листвой:

— Годвин… ты сукин сын… знаешь? Годвин… ты подлый предатель, ублюдок… Годвин…

Удар грома заглушил остальное.

Обидные выкрики все еще звучали у него в ушах, когда он вернулся к гостям и отыскал Свейна, обливающегося потом, как жареный поросенок — жиром. Тот через всю комнату замахал ему рукой:

— Надо идти, вокруг американского посольства все дьяволы ада собрались. Лягушатники разбушевались! Горячий они народ. — Он так и лучился восторгом. — Строят баррикады. Я уже послал фотографа. Идем туда.

— Из-за Сакко и Ванцетти? — спросил Годвин, вслед за ним устремляясь на улицу.

— Да уж ясно, не из-за Бэйба Руфа, сынок, — отозвался Свейн. — Надо найти такси… а вот и Худ, он уже нашел, он едет с нами.

Два с половиной часа спустя, сами на грани срыва после истеричной толпы вокруг посольства, все трое вернулись в свой квартал, на террасу неприметного кафе, с которой, немного вытянув шею, можно было увидеть вход в клуб «Толедо». Они пили холодное пиво, и Годвин никак не мог унять сердцебиение. Ему словно впрыснули что-то, лишившее его равновесия.

Они взмокли, задыхались, ноги еще дрожали после бега. Повсюду, куда ни глянь, бурлили и выплескивались высокие чувства, негодование и ярость горожан, подогретые винными парами. Хладнокровные обычно люди выражали свое негодование совершенной за океаном несправедливостью, и, не успеешь оглянуться, они, сами не понимая, как это с ними случилось, уже вопили и искали, кому бы врезать.

Пока Годвин со Свейном и фотографом сидели на террасе, наконец-то пошел дождь — промочил их столик и волосы, застучал по мостовой, собираясь в лужицы, — теплый мутный дождь, но все же дождь, и все мгновенно изменилось. Голоса и до того звучали напряженно, а с первыми каплями дождя поднялся шум, на углу завели музыку пара трубачей с барабанщиком, кто-то в толпе на террасе принялся плясать, выкрикивая в такт, на той стороне улицы плясунов поддержали, и скоро вся улица заплясала, и танец разливался все шире, словно дождь подгонял в круг все новых танцоров.

Музыка играла все громче, и Годвина подхватило и вынесло на улицу вопящим и подпевающим оркестру потоком. Худ стоял на углу бесстрастным наблюдателем, а Свейн смеялся в кругу хорошеньких девушек, поющих и задирающих юбки в танце.

Кажется, Худ остался единственным, кто не принимал участия в веселье. Он думал о другом. Может быть, был сердит на Эсми. Может быть, влюблен в Сциллу. Может быть, Клайд не ошибся, и Макс начал подозревать, что происходит между Клайдом и Сциллой. Годвин следил за ним, тщетно гадая, что скрывает это замкнутое, словно вырезанное из камня лицо. Мысли его были заняты Максом Худом и его тайнами, когда он краем глаза заметил что-то, неуместное на этой улице.

В тени на углу стояла женщина. Она прислонилась к дереву, прикрывая рукой лицо. На ней была только бледно-голубая комбинация. Она цеплялась за ствол платана, диким взглядом уставившись на веселье. Ему показалось сперва, что по лицу у нее размазалась помада. Но красного было слишком много. И в волосах, и на груди, и на комбинации, и никто не обращал на нее внимания. Она была вся в крови. Дождь заливал одинокую несчастную фигурку, и кровь стекала по телу, как тающий воск.

Это была Клотильда.

Они отвели ее к Годвину, потому что в его квартире горячее водоснабжение редко прерывалось, к тому же она сказала, что боится возвращаться в свою комнату. Губы у нее раздулись, были рассечены, на щеке с меткой расплылся синяк и кожа была ссажена до мяса. Ей трудно было говорить. Передний зуб шатался, и она прикусила язык. Кровь была и между ногами, и перемычка трусиков была порвана и вся в пятнах. Годвин осторожно раздел и выкупал ее. Она безропотно легла в ванну, только иногда постанывала от боли, и тогда она наклонялся к ней, целовал ее волосы и нашептывал что-то.

Свейн остановился в стороне от дверей ванной — воплощение джентльмена.

— Роджер, ей нужно к доктору. Без глупостей. Я знаю одного хорошего на рю де Ренне. Он придет.

Годвин помог ей выбраться из ванны и бережно вытер полотенцем. В открытое окно вплывали звуки уличного веселья. Рокотал гром, дождь заливал подоконник. Он завернул ее в халат и отвел в постель. Вокруг глаз у нее разлились лилово-черные синяки, веки заплыли. Он помог ей лечь и беспомощно смотрел, как она сворачивается клубочком, подтянув колени к груди.

Макс Худ курил у окна, глядя вниз. Когда она улеглась, он медленно повернулся и подошел, встал рядом. Протянул руку и осторожно развернул к себе ее лицо. В щелки между веками пробивались слезы. Годвин встал на колени, взял ее за руку.

— Кто-то, — сказал Худ, — знал, что делает.

Годвин поднял голову:

— Как это понимать?

— Тот, кто так ее отделал, был не просто клиент. Верно, Клотильда?

Она чуть заметно кивнула.

— Вы закончили с клиентом, — сказал Макс. — Остались одна… Что потом?

Она покачала головой, тронула рассеченную губу, невнятно пробормотала. Глаза, как прорези в подушке. Годвин пока не мог думать ни о чем, кроме того, как ей больно. Он повернул вентилятор на бюро так, чтобы ей дуло в лицо.

Худ спокойно настаивал:

— Это очень важно, Клотильда. Это не клиент…

— Нет, — прошептала она.

— Кто-то пришел сюда после него…

— Двое, они сделали мне больно…

— Они вас изнасиловали.

Она кивнула. Годвин держал ее за руку, гладил по голове.

Свейн вмешался:

— Мне кажется, врач нужен срочно, джентльмены.

— Еще минуту, — мягко ответил Худ. — Эти люди, они вам знакомы?

Она снова кивнула, поморщившись даже от такого легкого движения.

— Вы должны мне сказать, кто это был.

— Нет… они вернутся… он порезал мне лицо… давно…

— Лицо? Ножом?

Она кончиком пальца тронула крест на щеке.

— Он был моим хозяином… выкупил из одного дома, четыре года назад… порезал, чтобы показать, что я принадлежу ему… Я сбежала два года назад, нашелся человек, который мог защитить… Клайд… но он все время следил… а теперь… — Она всхлипнула, хотела отвернуться, вскрикнула от боли. Кровь с лица испачкала подушку.

— Не бойтесь, — сказал Худ, — скажите мне, кто эти люди.

— Нельзя… В следующий раз они убьют.

— Уверяю вас, моя дорогая, они не сделают ничего подобного. Только назовите их имена.

Между распухшими веками блеснули глаза. Она смотрела на Годвина.

— Давай, скажи ему. — Годвин сжал ей руку.

— Жак… и Анри…

— Полиция? — переспросил Годвин. — Это они с тобой сделали?

— Жак был мой хозяин.

Пятна крови расплывались, смешиваясь со слезами.

Худ нагнулся, погладил ее по голове.

— Не тревожьтесь. Я намерен перемолвиться словечком с Жаком и Анри.

Он отошел от кровати.

— Роджер, побудь с ней. Свейн, давайте своего доктора. С ней все будет хорошо. Но доктора надо вызвать.

— Мерль может позвонить снизу, — сказал Годвин. — Макс, я с тобой.

Худ взглянул ему в лицо.

— Хорошо подумал, старик? Боюсь, это будет грязное дельце на перекрестке.

Тогда Годвин впервые услышал это выражение.

Худ добавил:

— У меня больше опыта в таких делах.

— Значит, я буду учиться у мастера.

Худ медленно улыбнулся:

— Да. Прикинув, я прихожу к выводу, что ты прав, Роджер. Ты самый подходящий человек для этого дела.

Худ прислонился к чугунной ограде, окружающей маленькое кладбище при церкви, повернул голову к свету в конце квартала. Маленькое кафе выпускало на улицу последних клиентов. Под навесом, по которому равномерно барабанил дождь, в расстегнутых мундирах стояли, озирая свои владения, Жак и Анри. Оба курили, изредка пересмеивались, кивая в ответ машущим им на прощанье завсегдатаям. И Жак, и Анри прихлебывали из маленьких стаканов, пустая винная бутылка блестела на металлическом столике между ними. Косой дождь заливал улицу, хлестал башни церкви, рябил в огнях фонарей. На свету капли походили на град пуль. А вообще-то это был теплый мягкий дождик. Худ перебрался через ограду, подал руку более громоздкому и неуклюжему Годвину.