Преторианец

— Расскажи мне о Ковентри. Что тебе сказали шифровальщики? Что тебя гложет?

— Шифр, конечно! Они раскололи немецкий шифр… не сказали когда, но уже довольно давно. А расколов шифр, они знали — ты что, не понимаешь? — они раскололи проклятый код, и они узнали о Ковентри.

— Кто знал о Ковентри? Эдуард, успокойся, возьми себя в руки.

— Мы знали, мы, хорошие парни… знали, что наци собираются бомбить Ковентри, мы знали за несколько дней… и ничего не сделали: не эвакуировали город, не предупредили жителей, мы оставили их жить, как жили, — а потом появились бомбардировщики. — Он с трудом сглотнул, протер усталые глаза. — Так что чертовы немцы не узнали, что у нас есть их чертов шифр, что мы знаем, что они готовят… Люди погибли, зато мы не показали наци, что у нас есть их шифры… Ты все это знал, Роджер?

— Нет. Не знал.

— Решение было принято на высшем уровне. Ты меня понимаешь?

— На высшем уровне…

— ПМ. Его ближайшие советники. Сам знаешь.

— Вардан.

— Вардан, конечно, и один Бог знает, кто еще. Решено было не препятствовать бомбежке. — Он вздохнул, смотрел остановившимися глазами. — И с того времени, мой друг, я стал терять чувство направления. Где я? Что верно и что нет? Что такое добро и что такое зло? Я потерял путь, мой секстант смыло за борт, и я заблудился в темной и беззвездной ночи. Я тогда задал себе самый страшный вопрос: есть ли вообще добро? Если они — зло и мы — зло… где же добро? Я потерял надежду.

Он закурил новую сигарету от догоравшего окурка.

— Тогда-то я начал по-настоящему сходить с ума… Энн знала, конечно. От нее не спрячешься, слишком хорошо она меня знает. Она вовсе не из-за того беспокоилась, что я перетрудился, — тебе она могла так сказать, но это смешно. Она догадывалась, что я двигаюсь к палате в Колни-Хатч или в Бедламе — на всех парах. Что ты скажешь, Годвин? Ты спал с моей сестрой, она тебя любила и знала, что я схожу с ума… Вообрази, каково пришлось бедной Энн. Очень двусмысленная позиция, нет?

— Это все правда, Эдуард? И почему ты говоришь, что сходишь с ума? Вымотался… запутался… выбился из сил? Ну, так не ты один. Ты не сумасшедший, Эдуард. Ты просто сознаешь серьезность положения. А насчет Ковентри… ты абсолютно уверен?

— Буквально так, старик. А потом… как раз об этом я хотел поговорить с тобой — именно с тобой и только с тобой, — потом я стал путаться в событиях, выпадали целые куски времени. Я начал пить, а утром просыпался и не мог вспомнить ночь, где я был… Я думал обо всем, что не шло у меня из головы: зло, развращенность, ложь, мы все купаемся в этом отстойнике. Слушай, Роджер, ты должен меня выслушать, это не просто бред сумасшедшего…

Он мучительно закашлялся, стал задыхаться. С трудом втянув в себя воздух, заговорил снова:

— Ты не понимаешь — это все только фон картины… Не понимаешь, как все это касается тебя, и Макса, и всего прочего. Ты быстренько перестанешь скучать, когда я дойду до сути, приятель, так что слушай хорошенько.

— Я слушаю, Эдуард. Говори, пожалуйста. Мне хочется узнать, куда ведет эта история.

Коллистер вдруг встал, оттолкнул стол.

— Мне надо выйти отсюда. Выйдем на воздух. Подышим немного. Дождь перестает. Проклятье, мне нужно глотнуть воздуха. Мы переходим к сути рассказа… Я сейчас расскажу тебе, насколько я обезумел.

— Хорошо, Эдуард, пойдем прогуляемся.

Дождь не перестал, но после духоты паба он был даже приятен. От соленого ветра у Годвина прояснилось в голове. Пьяные песни сменились гулким грохотом прибоя о скалы. Луна скользила сквозь рваное поле туч, то показывалась, то исчезала. Промытая дождем улочка была пуста и темна. Двигаясь вдоль парапета, окаймлявшего каменистый пляж, они за сто ярдов слышали, как скрипит, будто взвизгивает от боли, деревянный причал. Засунув руки поглубже в карманы макинтошей, двое мужчин шагали по мокрым плитам, мимо горсточки пригнувшихся под ветром пальм — одинокие фигуры в холодной сырой ночи.

Эдуард Коллистер все говорил и не мог остановиться. Для него это было очищение.

— Мораль, — говорил он, — все, на чем я вырос, все это вылетело в окно. Ничего не осталось. Я начинал новую жизнь по новым, непонятным мне правилам. Я был в ужасе. А потом еще один удар — то, что загнало мою сестру в угол и довело ее… до того, что она сделала в прошлое воскресенье. Деньги. Мы всегда верили в наше состояние, в деньги Коллистеров — доброе старое состояние, как любят говорить банкиры. Старое доброе фамильное достояние. Так называли его наши родители и их родители тоже. Ну вот, и оно тоже разлетелось вдребезги у нас на глазах — сперва у меня на глазах, а потом пришлось сказать и Энн, уже невозможно было оттягивать. Виноват был мой отец — несчастный ублюдок, я даже не могу возненавидеть его за это. Оказывается, он постепенно растерял все наше старое доброе состояние — начиная с краха на Уолл-стрит и дальше, все тридцатые годы… И ничего нам не сказал, не смог решиться. Он поддерживал видимость богатства, закладывая и понемногу теряя фамильные земли. Вроде как один год тебе ампутируют руку, на следующий год теряешь глаз, потом ступню… Теперь уже почти ничего не осталось. У отца был удар, он потерял речь, мать заперлась у себя в комнате, не выходит и говорит только со своими родителями, которые померли невесть когда. Дом рассыпался… Понимаешь, ничего не осталось, Коллистеры кончили ничем, вот тебе последние новости…

Он остановился, дернул Годвина за рукав.

Тот взглянул в его измученные маленькие глаза, увидел дрожащие губы, влагу — слезы или туман, — залепившую бледное лицо, поросшее темной щетиной. Все это было так скучно и так жалко. У человека проблемы с деньгами. Соскребите морализаторство, страхи и стыд, и вы найдете под ними деньги. Но к чему втягивать в это Годвина?

Они дошли уже до конца песчаной полосы, дальше пляж переходил в скалы. Туда вела узкая тропка, ниточка между камней.

— Ты ведь не понимаешь, не можешь понять, да?

Ветер заставил Коллистера пригнуть голову, одной рукой он придерживал шляпу.

— Ты всегда сам зарабатывал на жизнь, есть у тебя такая удивительная способность. А я не умею, не представляю, понятия не имею, как это делается… Я — посредственный ученый, сносный чиновник, этого мало, чтобы удержаться на плаву… Тебе не понять такого, как я.

Голос его звучал сипло, ветер сносил его.

— Знаешь, ведь это я прислал тебе письмецо насчет того, что ты путаешься с женой Макса Худа? Знаешь?

— Ты писал, что убьешь меня…

— Вообрази — чтобы я послал такое письмо! Как я мог так низко пасть? Хотя, поверь, после того я пал много, много ниже… как ты увидишь.

— Но зачем, Эдуард? Какой смысл? Ты угрожал моей жизни…

— Я думал, это сразу ясно, старик. Ты ведь знаменитость. У тебя, должно быть, полно денег… полно денег…

— Хорошо бы, если б так, — буркнул Годвин.

— Я не очень-то ясно соображал. Я думал, если тебя припугнуть, удастся как-нибудь выжать денег… Я был в отчаянии — на самом деле это шутка, неудачная шутка. Единственное объяснение — что я был безумен, не помнил себя. Хотя я начал тебя ненавидеть, я знал, что ты встречаешься с Энн, знал, что она питает надежды… Она полюбила, впервые в жизни, а тебе я не доверял… Я стал за тобой шпионить, выследил и узнал, что ты встречаешься со Сциллой Худ! Свинья! Я бы тебе все кости переломал… Я хотел было пригрозить, что пойду к Максу, что все ему открою… я был совершенно уверен, что ты заплатишь мне за молчание! Вот тогда, когда я начал составлять эти безумные планы, у меня и стали выпадать целые дни, я не мог вспомнить, что делал, где бывал, я боялся, что проговорюсь о Ковентри, и им придется расстрелять меня, чтобы заткнуть мне рот… я только об одном и мог думать: о распаде добра и зла, об утрате фамильного состояния, о твоем свинском предательстве Энн и Макса с этой сучкой Сциллой, я становился все безумней и безумней! Энн за меня тревожилась, но она не знала, что со мной творится в действительности… Она боялась, что я убью себя. Боже, как смешно, я бы ни за что этого не сделал, а вот кого другого? Да, мог, думаю, я вполне способен кого-нибудь убить, ведь я теперь знаю, что нет ничего правильного или неправильного, и вообще, сейчас все умирают… и терять мне больше нечего. И бесчестья больше не существует, и семьи… Видишь ли, мне нужны были деньги…