Страница 138 из 143
Другие же проводили в ссылке долгие годы, и иногда даже конвоиры не знали, за какие преступления сосланы их подопечные; свидетельствами их пребывания оставались только безликие указы. При Анне Иоанновне был неизвестно за что сослан повар Екатерины I: «Отправлен отсюда из Санкт-Петербурга в Архангелогородскую губернию под караулом повар Холябна с женою и детьми, которых по привозе к городу, приняв вам для содержания, под караулом послать в Кольский острог; в бытность его там давать на пропитание кормовых денег всем по тридцать копеек на день. Анна». Через девять лет другая императрица, вспомнив о царском кашеваре, распорядилась: «Всемилостивейше указали мы бывшего при дворе матери нашей блаженные и вечно достойные памяти ее императорского величества государыни Екатерины Алексеевны кухенмейстер Холябна, который обретается в Кольском остроге, из ссылки освободить и, дав ему подводы и прогонные деньги, отпустить в Санкт-Петербург. Елисавет».
Иных засылали так, что долго не могли отыскать после объявленной амнистии. Одни ссыльные навсегда уходили в безвестность, другие получали шанс реабилитироваться – назначались на ответственные должности, хотя и за тысячи верст от столицы. Так, Скорняков-Писарев, став командиром Охотского порта, перенес в сибирскую глушь нравы петровских ассамблей. «Всегда имеет у себя трапезу славную и во всем иждивении всякое доволство, утучняя плоть свою. Снабдевает и кормит имеющихся при себе блядей, баб да девок, и служащих своих дворовых людей и непрестанно упрожняетца в богопротивных и беззаконных делах: приготовя трапезу, вина и пива, созвав команды своей множество баб, сочиняет у себя в доме многократно бабьи игрища, скачки и пляски, и пение всяких песней. И разъезжая на конях з блядями своими по другим, подобным себе, бабьим игрищам, возя с собою вино и пиво, и всегда обхождение имеет и препровождает дни своя в беззаконных гулбищах з бабами», – описал времяпрепровождение своего начальника служилый человек охотского гарнизона Алексей Грачев. Когда веселый и нечистый на руку командир окончательно проштрафился, его сменил в этой должности такой же ссыльный – бывший петербургский генерал-полицеймейстер Антон Девиер, битый кнутом и лишенный чинов и деревень.
Бывшим подследственным, отправленным в ссылку по эту сторону Уральских гор, жилось легче, как сосланному в Великий Устюг Лестоку или переведенному в Ярославль Бирону. Еще больше везло дворянам, отправленным на жительство в собственные деревни. В первой половине столетия такая ссылка могла расцениваться как милость; при Екатерине II она уже стала обычной практикой: к 1801 году под таким надзором находилось несколько сотен человек.
Но ссылка оставалась ссылкой, даже если была достаточно комфортабельной. Императрица Елизавета, памятуя о благожелательном отношении к ней Бирона во времена его фавора, оказала ему «материальную помощь» в размере 5 тысяч рублей; на его содержание было приказано выдавать те же 15 рублей в день; ярославский воевода получил инструкции ссыльных «довольствовать без оскудения, против того, как они прежде довольствованы были, из тамошних доходов». Из Петербурга прибыли принадлежавшие Бирону библиотека, мебель, посуда, охотничьи собаки, ружья и несколько лошадей; императрица даже отправила в Ярославль два сундука с нарядами герцога. Осталось в силе разрешение отъезжать от города на 20 верст для прогулок и охоты. Кроме того, Бирону позволили вести переписку и заказывать вещи, которые нельзя было купить в Ярославле – например ткани, нитки и моднейшие образцы рукоделия для герцогини. Бирон даже имел право принимать гостей.
Однако подкараульное житье – не сахар. Служивые часто были навеселе и от скуки приходили «в худое состояние». Бирон имел право свободно передвигаться по городу и его окрестностям, но и за воротами дома-тюрьмы его мало что радовало. Взору бывшего регента империи представали полуразрушенные деревянные стены и башни, покосившиеся деревянные дома, кучи помоев с «безмерным смрадом». По улицам просили милостыню заключенные в цепях и «чинила продерзости» скотина, отлично себя чувствовавшая «во рвах и грязях», становившихся порой непроходимыми. Достопримечательностью города являлась огромная лужа – «Фроловское болото» перед одноименным мостом, – в которой даже тонули загулявшие обыватели. Тяжелый, властный и вспыльчивый характер Бирона постоянно приводил к конфликтам с людьми, от которых его семья зависела. Испытание властью навсегда лишило его бывшего обаяния и способности находить общий язык с людьми иного круга. Хотя герцог жил в таких условиях, о которых большинство знатных ссыльных могли только мечтать, он искренне горевал: «Чем нынешняя моя жизнь лутче самой смерти?» – и всё более срывал свое недовольство на окружающих.
Его товарищи по несчастью, как правило, вели себя иначе. Лесток в Устюге жил бедно, но весело: подружился со своей охраной, которая сама водила к узнику гостей; компания играла в карты, и выигрыши Лестока шли ему на жизнь. Ссыльный Миних прожил в заброшенном Пелыме 20 лет, но не унывал. Он много читал и писал, подавал императрице и ее окружению свои послания и проекты; работал в маленьком саду, где высадил деревья, травы и цветы. Фельдмаршал даже завел коров, а на сенокос устраивал «помочи»: приглашал несколько десятков мужиков и баб и щедро за работу угощал. Он обучал местных ребятишек грамоте, а его жена помогала женщинам и давала крестьянским девушкам приданое из своих средств. В 1762 году пелымцы со слезами проводили его в Петербург, как «отца родного», а Миних на радостях раздал всё имущество местным крестьянам.
Бывший вице-президент Коммерц-коллегии Генрих Фик был сослан «по делу о призвании на престол курляндской герцогини Анны Иоанновны» за чтение сослуживцам знаменитых «кондиций» и неуместную радость по поводу того, что «не будут иметь впредь фаворитов таких, как Меншиков и Долгорукой». Спешно проведенное следствие сочло доказанным, что хотя Фик и не сочинял ничего сам, но «ко уничтожению самодержавства российского был склонен», за что был лишен всех чинов и имения и отправился на десять лет в Сибирь. В его следственном деле хранятся непереведенный дневник этого памятного путешествия 1732 года и «реабилитационные» документы следующего царствования: в 1743 году Сенат посчитал, что дело Фика началось «по тайным проискам» и заключалось лишь в его «пустом болтании». [786]Но Фик и в ссылке не унывал – он приспособился к торговле: завел знакомства среди инородцев и посылал в Якутск меха и оленьи шкуры. После освобождения ученый немец написал «Всеподданнейшее предложение и известие, касающееся до якутов, тунгусов и других в Северной Сибири ясашных народов и особливо о великих отягощениях» с изложением злоупотреблений администрации в отношении аборигенов.
Знакомясь с перечнем знатных ссыльных, не стоит забывать, что почти за каждым «падением» кого-то из сильных мира сего следовали опалы, увольнения со службы и весьма похожие на ссылки назначения в провинцию их ближних и дальних родственников, друзей и «клиентов», в отличие от вельмож, не имевших ни связей при дворе, ни средств, ни влиятельных ходатаев. «Надобно всем моим друзьям стараться, чтобы меня отсюда освободить. Я сопьюся, что уже отчасти и есть», – умолял о возвращении из ссылки камергер Семен Маврин. О том же напрасно писал с китайской границы знаменитый «арап» Абрам Ганнибал, преподававший Петру II математические науки и отправленный Меншиковым строить крепость в далеком Селенгинске на самой границе с Китаем.
Кто-то ссылался в дальние края буквально ни за что. Григорий Чечигин при возвращении в 1728 году из ссылки в столицу царицы Евдокии, первой жены Петра Великого, всего лишь сказал: в Москву едет царица, «которую Глебов блудил». Действительно, за блудное сожительство на протяжении двух лет с постриженной в монахини Евдокией был казнен майор Степан Глебов, о чем 5 марта 1718 года Петр I опубликовал манифест. На пытке Чечигин раскрыл источник информации для своих «поносных речей» – печатный царский указ, но был наказан кнутом и сослан на вечное житье в Сибирь.
786
Дело Фика см.: РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. № 171. Ч. 1–2.