Страница 113 из 143
Среди массы рутинных дел Тайной канцелярии 1732 года, рассматривавших ложные объявления «слова и дела» либо сказанные в запальчивости или в пьяном виде слова, задевавшие честь монарха, находим казусы, привлекавшие повышенное внимание чиновников и даже самой государыни.
Два государственных переворота 1730 года не нашли прямых отражений в народных «толках и слухах» – они были, согласно известной формуле, «страшно далеки от народа». Однако уже первое начавшееся в интересующем нас году дело (то, что «слушалось» в процессе переезда канцелярии 13 января в Новгороде) привлекло внимание самого Ушакова. Воевода Псковской провинции Плещеев сообщил о доносе Бориса Торицына, служившего управителем вотчины самого генерал-прокурора П. И. Ягужинского: мол, дьякон Воздвиженской церкви из городка Велье Осип Феофилатьев, ссылаясь на развозившего указы о новой присяге «мужика», объявлял, «будто выбирают де нового государя».
Такая присяга Анне Иоанновне действительно имела место в декабре 1731 года, в результате чего возникло, среди прочих, «дело» генерал-фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукова. После смерти М. М. Голицына в сентябре 1730 года он, несмотря на опалу своего клана, возглавил Военную коллегию. Но по случаю пресловутой присяги фельдмаршал, по словам высочайшего указа, «дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять». За неназванные «жестокие государственные преступления» князь был приговорен к смертной казни, замененной заключением в Шлиссельбургской крепости, а затем в Иван-городе, и вышел из заточения только после смерти Анны Иоанновны. Опала фельдмаршала повлекла за собой ссылку его брата М. В. Долгорукова, незадолго до того назначенного губернатором Казани, и стала звеном в цепи репрессий, как будто утихших после разгрома семейства Долгоруковых, а теперь возобновившихся. Вместе с фельдмаршалом пострадали гвардейские офицеры: капитан Ю. Долгоруков, адъютант Н. Чемодуров и генерал-аудитор-лейтенант Эмме; в Сибирь отправился полковник Нарвского полка Ф. Вейдинг. [665]В следующем году командиры Ингерманландского полка полковник Мартин Пейч и майор Каркетель были обвинены в финансовых злоупотреблениях, а капитаны Ламздорф, Дрентельн и другие офицеры приговорены к шестикратному прогону через строй солдат и ссылке в Сибирь за то, что называли русских людей «подложными слугами». [666]Возможно, это дело было связано с оценкой виновными событий 1730 года; так или иначе, очевидно, что новая власть не жаловала любую оппозицию, в том числе и со стороны «немцев».
Неудивительно поэтому, что в поле зрения Тайной канцелярии попадали любые инциденты, связанные с присягой; Ушаков приказал брать всех, «по оному делу приличных». Дьякон Феофилатьев был немедленно арестован; нетрудно было найти и развозившего указы мужика Ивана Евлампиева, который сразу угодил на пытку (26 ударов в присутствии самого Ушакова) и с испугу стал все валить на какого-то попа.
За всеми «приличными» по столь важному делу были посланы солдаты-семеновцы, которым было приказано доставить их почему-то в Москву. Инструкция капралу Федору Дувязову требовала везти их «с великим бережением, дабы оные колодники в пути утечки себе не учинили; так же и ножа б и протчего, чем себя может умертвить, отнюдь бы при них не было» (случалось, что арестанты пытались свести счеты с жизнью до прибытия в ведомство Ушакова). Следствие выяснило, что и дьякон, и мужик, да и сам доносчик ни о какой оппозиции не помышляли, однако в разговорах о присяге со многими людьми допускали от собеседников непозволительные толкования – вместо того чтобы «одерживать» их или «донесть о том, где по указам надлежит». В итоге пострадали все фигуранты: Торицын был сослан в Сибирь «в тамошнее купечество», остальных болтунов ждали порка кнутом и ссылка в Охотск.
«Погорел» по этому делу сам псковский воевода Плещеев. Он лично к предосудительным толкам отношения не имел, но и опасности для государства в них не узрел. Будучи, видимо, недоволен, что в его провинции обнаружились преступники и возникло политическое «дело», воевода необдуманно заявил псковскому архиерею (о чем тот немедленно донес Феофану Прокоповичу, а последний – лично доложил Ушакову): «Что де сие дело какое важное? Мог бы де смирить и приказать тех людей сам». Плещеев, вероятно, так и не понял, каким образом его отзыв стал известен императрице, повелевшей – с подачи бдительного Ушакова – воеводу сменить; его счастье, что Анна Иоанновна не указала и его «следовать». [667]
Другой народный отклик на большую политику обнаружился в деле посадского человека московской Басманной слободы Ивана Маслова. В 1732 году, сидя по какой-то провинности под следствием в Камер-коллегии, он вдруг заявил, что в конце прошлого года другой колодник, «артилерской столяр» Герасим Федоров рассуждал о придворных событиях: «Ныне публикация о бывшем фелтмаршале князь Василие Долгоруком и других. А государыня императрица соизволила наследником быть графу Левольде (имелся в виду, очевидно, один из братьев Левенвольде – обер-шталмейстер Карл или обер-гофмаршал Рейнгольд. – И. К., Е. Н.), да она же де, государыня, и на сносех, и ныне де междоусобной брани быть». На следствии Федоров показал, что такой анализ внутриполитической ситуации стал ему известен со слов Никиты Артемьева – дворового человека капитана Алексея Воейкова. Артемьев объяснил ему вину фельдмаршала: Долгорукого сослали в ссылку «за то, что государыня брюхата, а прижила де с ыноземцем з графом Леволдою, и что де Леволда и наследником учинила, и князь Долгорукой в том ей, государыне императрице, оспорил». [668]Конечно, после такого признания за Федорова взялись всерьез. Он повел себя неуверенно: сначала заявил, что оклеветал Артемьева и всё сказанное выдумал «с пьянства», потом вернулся к прежним показаниям – и поменял их еще раз. Следствие затянулось, и в 1738 году все фигуранты по делу всё еще сидели «под караулом».
Опальное семейство князей Долгоруковых и в 1732 году, и позднее постоянно находилось под пристальным наблюдением; вся информация о нем неизменно докладывалась «наверх». Не успел сосланный по делу фельдмаршала бывший гвардейский капитан Юрий Долгоруков доехать до места ссылки, как в Тайной канцелярии уже возникло дело по доносу школяра Матвея Поповского на подьячего Кузнецкой воеводской канцелярии Ивана Семионова, имевшего с доставленным ссыльным продолжительную беседу. Но канцелярист оказался тертым калачом – доказал, что разговаривал со своим родственником, служившим в охране Долгорукова; доносчик же сам беседовал с преступником. В итоге получилась «боевая ничья»: истца и ответчика одинаково вразумили плетьми за излишнее любопытство. [669]Тогда же Анна Иоанновна повелела Ушакову перевести княжну Александру Долгорукову (сестру несостоявшейся «государыни-невесты» Петра II Екатерины) из Нижегородского Васильевского монастыря в Троицкий Белмошский в Сибири, так как на прежнем месте непокорная девушка жила «в роскошах» и свободно связывалась с родственниками. [670]
Но главные беды семейства Долгоруковых были еще впереди, а у бывшего кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова они уже начались. Сначала его собственный «человек» Федор Денисов сочинил и подкинул в московский дворец Анненгоф подметное письмо с обвинением хозяина в похищении конфискованных в 1727 году «пожитков» графа П. А. Толстого. Следствие установило и автора, и переписчика – измайловского солдата Филимона Автухова; тот оказался личностью подозрительной – среди его вещей при обыске были найдены бумаги, содержавшие «отрицание от Бога, и от отца, и от матери, и от роду, и от племяни». [671]
665
См.: Российский М. А.Очерк истории 3 пехотного Нарвского генерал-фельдмаршала М. М. Голицына полка. М., 1904. С. 110; Сб. РИО. Т. 104. С. 96.
666
РГВИА. Ф. 8. Оп. 1/89. № 489. Л. 1-10.
667
См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 308. Л. 2-110; Сб. РИО. Т. 104. С. 158.
668
РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 292. Л. 3 об.
669
См.: Там же. № 269. Ч. 1. Л. 62.
670
См.: Там же. № 266. Ч. 2. Л. 93.
671
Там же. № 294. Л. 3 об., 9.