Страница 9 из 166
Фрейлины императорского двора были посвящены во все тонкости придворного этикета. «В то время при представлении во дворце к их императорским величествам фрейлины соблюдали придворный этикет: следовало знать, сколько шагов надо было сделать, чтоб подойти к их императорским величествам, как держать при этом голову, глаза и руки, как низко сделать реверанс и как отойти от их императорских величеств; этому этикету прежде обучали балетмейстеры или танцовальные учители»{46}.
Несмотря на всю сложность и изощренность придворного этикета, он, по мнению многих современников, был крайне необходим. «Там, где царит этикет, придворные — вельможи и дамы света, там же, где этикет отсутствует, они спускаются на уровень лакеев и горничных, ибо интимность без близости и без равенства всегда унизительна, равно для тех, кто ее навязывает, как и для тех, кому ее навязывают»{47}.
Важность придворного этикета осознавал и А. С. Пушкин. «Где нет этикета, — писал он в "Путешествии из Москвы в Петербург", — там придворные в поминутном опасении сделать что-нибудь неприличное. Нехорошо прослыть невежею; неприятно казаться и подслужливым выскочкою»{48}.
Глава II.
«Чиноположению с тою же строгостию следуют в публике, как этикету при дворе»{1}
«Когда приходится иметь дело с этой страной, тем паче в случаях особливой важности, надобно постоянно повторять одно и то же: чин, чин, чини ни на минуту о сем не забывать. Мы постоянно обманываемся из-за наших понятий о благородном происхождении, которые здесь почти ничего не значат. Не хочу сказать, будто знатное имя совсем уж ничто, но оно все-таки на втором месте, чин важнее. Дворянское звание лишь помогает достичь чина, но ни один человек не занимает выдающегося положения благодаря одному лишь рождению; это и отличает сию страну от всех прочих», — писал в 1817 году граф Жозеф де Местр графу де Валезу{2}.
Действительно, российский дворянин обязан был служить «Отечеству и Государю». Военная служба считалась более престижной по сравнению с гражданской. «Военная каста» высокомерно называла штатских (фрачных) «рябчиками». Поступок И. И. Пущина, оставившего военную карьеру и перешедшего на «статскую службу», вызвал недоумение современников. «Происходя из аристократической фамилии (отец его был адмирал) и выйдя из лицея в гвардейскую артиллерию, где ему представлялась блестящая карьера, он оставил эту службу и перешел в статскую, заняв место надворного судьи в Москве. Помню и теперь, — свидетельствует Н. В. Басаргин, — как всех удивил тогда его переход и как осуждали его, потому что в то время статская служба, и особенно в низших инстанциях, считалась чем-то унизительным для знатных и богатых баричей. Его же именно и была цель показать собою пример, что служить хорошо и честно своему отечеству все равно где бы то ни было…»{3}.
На профессиональное творчество смотрели как на унизительное для дворянина занятие. Творчество воспринималось только как «благородный досуг». В мемуарной литературе находим немало тому подтверждений.
«Обвинения на меня сыпались отовсюду, — вспоминает граф Ф. П. Толстой. — Не только все родные, кроме моих родителей, но даже большая часть посторонних упрекали меня за то, что я первый из дворян, имея самые короткие связи со многими вельможами, могущими мне доставить хорошую протекцию, наконец, нося титул графа, избрал путь художника [8], на котором необходимо самому достигать известности. Все говорили, будто я унизил себя до такой степени, что наношу бесчестие не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию»{4}.
Учительское поприще также считалось делом не дворянским. «Я отказался от гражданской службы и вступил в учительское звание, — пишет Н. И. Греч. — Достойно замечания, что это восстановило против меня многих моих родственников. Как можно дворянину, сыну благородных родителей, племяннику такого-то, внуку такой-то, вступить в должность учителя!»{5}.
Поступая же на сцену, дворяне утрачивали свои права. Известный писатель С. Т. Аксаков был в молодости страстным театралом и актером-любителем. В начале века, будучи мелким чиновником, он был принят в доме адмирала А. С. Шишкова. «Старики-посетители, почетные гости Шишковых, заметили меня, — вспоминал он много лет спустя, — а более всех жена Кутузова… приветствовали меня уже не казенными похвалами, которыми обыкновенно осыпают с ног до головы всех без исключения благородных артистов. Кутузова изъявила мне искреннее сожаление, что я дворянин, что такой талант, уже мною обработанный, не получит дальнейшего развития на сцене публичной…»{6}.
«По понятиям того времени, — отмечает в своих записках Д. Н. Свербеев, — каждому дворянину, каким бы великим поэтом он ни был, необходимо было служить или, по крайней мере, выслужить себе хоть какой-нибудь чинишко, чтобы не подписываться недорослем»{7}.
«…Мне минуло 16 лет, и нужно было подумать о службе, разумеется, военной, потому что статская была немыслима для юноши хорошего дома, — пишет граф Д. Н. Толстой. — Жить без службы, не иметь чина, целый век подписываться "недорослем из дворян", позорнее этого ничего нельзя было придумать»{8}.
Известно, что князь Голицын, приятель А. С. Пушкина, никогда не служивший и поэтому не имевший чина, до старости писал в официальных бумагах: «недоросль».
Принцип сословной иерархии, зависимость нижестоящего от вышестоящего определяли нормы поведения дворянина как на службе, так и в повседневной жизни. Непременной обязанностью чиновного дворянства были визиты к начальству в праздники и высокоторжественные дни: «…чиновный люд не мог и думать, под страхом административных взысканий, не явиться в Новый год или царские дни с поздравлением к своему начальству, начиная с низшего до высшего — губернатора. Чтобы поспеть туда и сюда чиновники с раннего утра были на ногах, а побогаче в экипажах, в мундирах и треугольных шляпах, несмотря ни на какой дождь или мороз»{9}.
О пасхальных визитах рассказывает бывший французский пленный де Серанг, вспоминая свое пребывание в Петербурге после войны: «Существует обычай делать в Пасху визиты по всем начальствующим лицам ( autoritis), причем и здесь говорят друг другу: "Христос воскресе!" и целуются без различий ранга и звания»{9}.
«Несколько раз в год чиновники хозяйственного отделения являлись к нам в дом поздравить отца с новым годом, со светлым праздником, со днем именин, — вспоминает В. И. Танеев. — Они приезжали на нескольких извозчиках с делопроизводителем во главе.
Их было много. Извозчики занимали значительную часть площади, на которой стоял наш дом. (Кроме делопроизводителя никто не позволял себе въезжать во двор.) Чиновники наполняли у нас всю небольшую залу. Они были в мундирах и с треугольными шляпами в руках. Они не смели садиться. Делопроизводитель выстраивал их в ряд, и они ждали, когда отец выйдет из кабинета.
Он выходил одетый, красивый, величественный.
Руки он им не подавал. Всем говорил "ты", кроме делопроизводителя, да и за делопроизводителя я не могу ручаться.
Делопроизводитель представлял чиновников и поздравлял от имени всех. Чиновники вторили ему, мычали несколько слов хором.
Представление и поздравление продолжалось две-три минуты. Иногда отец говорил чиновникам краткую речь, из содержания которой они могли усмотреть, что они должны "стараться". Отец удалял их торжественным поклоном и жестом правой руки и скрывался в кабинете. Они кланялись, теснились в передней и уезжали опять попарно на своих извозчиках»{10}.
Подчиненный не смел отказаться от приглашения начальника. Балетмейстер И. Вальберх жалуется в письме жене: «Сегодня вечером дал было слово быть с Микулиным у Степана Ананьевича, но Нарышкин [9]пригласил к себе, а его приглашение есть приказ: иначе назовет свиньей, хотя у родного было бы веселей»{11}.