Страница 59 из 166
А. А. Стахович, уже после революции обучавший актеров аристократическим манерам, на одном из занятий объяснял актрисам, «как себя вести, когда, например, на улице падает чулок или что-нибудь развяжется:
— С кем бы вы ни шли — спокойно отойти и, не торопясь, без всякой суеты, поправить, исправить непорядок… Ничего не рвать, ничего не торопить, даже не особенно прятаться: спокойно, спокойно…»{38}.
По словам современника, «наши пуританские правила приличия», «напускная искусственная скромность» способствовали тому, что русские барышни, в отличие от полек, например, менее достойно выходили из неловких ситуаций: «Я не забуду, как Эмилия меня сильно сконфузила одной своей выходкой, на которую никто не обратил внимания, как на поступок весьма обыкновенный, но который меня, как новичка, привыкшего к нашим пуританским правилам приличия, поразил. На одном балу я танцевал с Эмилией мазурку. У нее развязалась лента на башмаке. Наша барышня, смешавшись и сконфузившись, тотчас побежала бы в уборную исправить свой туалет; Эмилия же в зале, в присутствии всех, поставила свою маленькую ножку на стул и, приподняв свое бальное платье, так что видна была часть икры, смеясь и смотря мне прямо в глаза, просила завязать ей ленту.
У меня потемнело в глазах, руки тряслись, я не только не мог завязать ленту, но даже держать ее. Заметив впечатление, на меня произведенное, Эмилия, лукаво улыбаясь, проговорила: "Какой вы неловкий!" — и сама завязала ленту»{39}.
Нравы француженок, по мнению другого современника, также выгодно отличались от нравов русских дам, которые слишком полны «ложного благонравия, они большей частию бывают… что французы называют prudes [51]. Зачем наши молодые люди несравненно любезнее с француженками, чем в обществе своих соотечественниц, которые, между тем, по большей части перенимают у сих последних… моды и все вообще отпечатки ветрености, а тип этой общественной любезности, который так трудно схватить, а это сочетание чистоты нравов с ловкостью и бойкостью, это отсутствие грубого кокетства, замененное кротким желанием быть для всех приятною, едва ли всем нашим дамам понятны»{40}.
Следует заметить, что мужчины были весьма язвительны в оценке дам, не умеющих скрывать свои эмоции и достойно выходить из неловких ситуаций. Так, 3 июня 1832 года П. А. Вяземский писал И. И. Дмитриеву из Петербурга: «Желая воскресить для вас А. Е. Измайлова, сообщу вам один анекдот о графе Хвостове. Он публично упал и растянулся на земле, на Елагинском гулянье, садясь в коляску свою. Жена завизжала, и весь народ бросился смотреть его и слушать ее; но все обошлось без беды, и графа подняли, как ни в чем не бывало»{41} Поведение жены графа Д. И. Хвостова противоречило правилам хорошего тона.
Следующие примеры позволяют судить о том, какова была реакция окружающих, оказавшихся невольными свидетелями весьма комичных сцен.
Приведем выдержку из дневника Ф. И. Кабанова «О происшествиях, случившихся во время [пребывания] у Кавказских Минеральных вод 1832 года»: «В сем году, как все говорят, было здесь необыкновенное множество посетителей. Одна дама по предписанию врача пила воду из двух источников, Елисаветинского и Сабанеевского. Выпивши назначенное количество воды в первом, отправилась большим бульваром на гору, ко второму, и, едва успела сделать шагов несколько от источника, где еще оставалось около 30 человек, как внезапно порывистый ветер, дунувший с-под горы, подхватил платье упомянутой дамы и, закинув оное на голову, обнажил все тело до самого пояса. Она не нашлась, бедная, что в таком случае делать, как пустилась изо всей мочи бежать в гору, что продолжала в виду всех зрителей саженей сто. Некоторые из присутствующих смотрели на эту сцену с сожалением, а другие с удовольствием, ибо сей нечаянный случай доставил удовольствие, мущинам особливо, старанием видеть женщину в обнажении ее тайных прелестей, коих еще никакая благодетельная мода открывать не позволяла до сих пор»{42}.
«Когда были еще в моде высокие талии, то на одном балу в Московском Благородном Собрании у хорошенькой 18-летней княжны N, нагнувшейся, чтобы оторвать от своего башмака ленточку, вдруг выскочили груди. Как ни старалась растерявшаяся княжна их спрятать, никак не могла; наконец, одна дама догадалась накинуть на княжну шаль»{43}.
В аналогичной ситуации оказалась графиня А. Ф. Закревская, жена московского генерал-губернатора: однажды за обедом у нее «вывалилась одна грудь в тарелку с ботвиньей». И хотя мемуарист обходит молчанием ее реакцию, можно догадаться, с каким достоинством сумела выйти из ситуации блистательная дама, имя которой А. С. Пушкин включил в так называемый «Дон-Жуанский список».
Д. И. Писарев в критической статье «Сердитое бессилие», посвященной роману В. П. Клюшникова «Марево», обращает внимание читателей на «щекотливую» сцену на балу у местного предводителя дворянства: пятнадцатилетний гимназист наступил «одной барыне» на шлейф платья, «весь зад платья, оторванный от лифа, спустился и открыл белые юбки». «После такого события, — пишет критик, — даме, по-видимому, следовало бы бежать в уборную и поправлять расстроенный туалет. В действительности так и бывает, но в романе г. Клюшникова так случиться не может, потому что тогда трудно было бы понять, зачем рассказан эпизод о разорванном платье. Дама остается в зале, и начинается поучительная сцена…»{44} Сцена эта, по словам Писарева, понадобилась автору для того, чтобы устами дамы обличить «всю гнусность» и дерзость «заблуждающейся молодежи». «Да уведите же вы ее, ради бога, в уборную и вразумите ее там, что в порядочном обществе дамы не ругаются за случайную неосторожность», — восклицает критик{45}. Знатоки «устава светских гостиных» возразили бы Д. И. Писареву лишь в одном: «даме не следовало бы бежатьв уборную»: она должна «спокойно отойти и, не торопясь, без всякой суеты, поправить, исправить непорядок».
Оказаться в «большом замешательстве» дама могла по самому пустяковому (с точки зрения современных нравов) поводу. «Раз, заметив привычку одной дамы сбрасывать с ног башмаки за столом», А. С. Пушкин «осторожно похитил их и привел в большое замешательство красивую владелицу их, которая выпуталась из дела однако ж с великим присутствием духа»{46}.
«То, что французы называют contenance, т. е. всегдашнее хранение присутствия духа и согласие во внешних поступках; всегда одинаковое расположение, избежание стремительности и всех порывов страстей и опрометчивых поступков…»{47} Так можно охарактеризовать аристократический тон «гостиных лучшего общества», где, по словам современника, «царствовала величайшая пристойность… Такие вечера не могли быть чрезвычайно веселы, и на них иному не раз приходилось украдкой зевнуть; но в них искали не столько удовольствия, сколько чести быть принятым»{48}.
Выразительную характеристику салона Ю. П. Маковской дает в своих воспоминаниях О. И. Пыжова: «Юлия Павловна — женщина истинно светская. И те нормы, те законы, которые она считала для себя обязательными и единственными, были нормами и законами, установленными светом, то есть тем обществом достаточно богатых и сановитых людей, чьим мнением она дорожила…
В гостиной тети Юли я усвоила следующие правила: не делать ничего такого, что нарушало бы общую гармонию тона, то есть не быть ни в слишком хорошем, ни в слишком дурном настроении. Настроение приехавшего в гости человека должно быть ровным и легким. Всем своим видом он показывает, что лучшего общества он себе не представляет, что доволен своим собеседником вполне, что он почти счастлив от этой встречи, от этих разговоров, от возможности видеть всех тех, кто сидит рядом с ним. Человек гостиной не может сидеть на кончике стула, непозволительно взглянуть на часы — время, проведенное в доме, идет незаметно»{49}.
Сравнив это описание со свидетельством Ф. Булгарина в начале главы, можно убедиться что за сто лет «тон высшего круга» совсем не изменился и в нем по-прежнему царствовала «золотая середина»: «ни слова более, ни слова менее»; настроение ни «слишком дурное», ни «слишком хорошее».