Страница 42 из 166
«Пушкин (Александр Сергеевич. — Е.Л.), правда, был очень ласков и вежлив со всеми… но эта утонченная вежливость была, быть может, признаком закоренелого аристократизма»{14}.
«В обхождении Пушкина была какая-то удивительная простота, выпрямлявшая человека и с первого раза установлявшая самые благородные отношения между собеседниками»{15}. По словам Пушкина, «в лучшем обществе жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем простонародность ( vulgarite) и что оно-то именно и обличает незнание света»{16}.
Почти все мемуаристы подчеркивают, что вежливость — это признак человека «благорожденного», «плод воспитания нескольких поколений». При этом не следовало опускаться до фамильярности, которая унижала достоинство дворянина.
Примечательна история, рассказанная Е. Ю. Хвощинской, дочерью князя Ю. Голицына: «Отец не был горд — ни в душе, ни по мыслям, — но всегда сохранял свое достоинство и был настоящим дворянином и князем. Принимая однажды у себя, как губернский предводитель дворянства, по каким-то делам нескольких купцов и воронежского разбогатевшего откупщика Кр…ва, который, думая, что с богатством он приобрел все на свете, не дождавшись, что князь Голицын протянет ему руку, сам первый подал ему свою, — тогда отец мой живо нашелся: вынул из кармана портмоне и вместо руки своей вложил ему, в протянутую руку, рублевую бумажку»{17}.
«Настоящий дворянин и князь», «настоящий русский вельможа», несмотря на искреннее радушие и любезность, все же умеет сохранять дистанцию между собой и другими.
«В то время Москвой управлял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важнейших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий русский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совершенно разнородные правила»{18}.
«…Где обращение хозяйки простее, там гостям просторнее и спокойнее, и что человека, привыкшего к хорошему обществу, всегда узнают по простоте его обращения…» — говорит герой одного из рассказов В. Ф. Одоевского{19}.
Глинский в повести Н. Бестужева «Русский в Париже 1814 года» на вопрос маркизы «о тоне в обществах петербургских» отвечает: «Тон лучшего общества точно как и здесь, в Париже: чем оно образованнее, тем проще, вежливее и любезнее… напротив того, чем круг сословия ниже, тем больше церемоний, в соблюдении которых полагается учтивость, тем больше разговор становится затруднителен»{20}.
Однако не только знатные хозяева отличались вежливостью и гостеприимством. «В России еще много варварских обычаев, но вот гостеприимство — одна из наиболее приятных национальных особенностей», — сообщала в одном из писем Кэтрин Вильмот{21}.
«Для хорошего приему гостей надобно иметь отличный вкус, тонкость, много опытности в светском обращении, большое равенство в характере, спокойствие и услужливость», — читаем в «Правилах светского обхождения о вежливости». Дополним это правило высказываниями писателей: «Не жалеть денег на праздник еще ничего не значит. В звании, в обязанностях гостеприимной хозяйки дома есть, без сомнения, своя доля художества…»{22}. «Хороший хозяин должен быть движим своим гостеприимством во все стороны, как непостоянство, должен светить одинаково для всех, как солнце, должен быть рабом прихоти гостей своих, должен быть учтив, как лесть, говорить, как стоустая молва, приветлив, как любовник, терпелив, как муж»{23}.
Забавны анекдоты о хозяевах, изо всех сил желающих прослыть любезными и приятными, которые рассказывает в «Старой записной книжке» П. А. Вяземский.
«Галкин, добрый, но весьма простой человек, желает прослыть приятным хозяином — и для того самым странным образом угощает гостей своих. Например, не умея с ними разговаривать, он наблюдает за каждым их движением: примечает ли, что один из присутствующих желал бы кашлянуть, но не смеет, опасаясь помешать поющей тут даме, — и тотчас начинает, хотя и принужденно, кашлять громко и долго, дабы подать собою пример; видит ли, что некто, уронив шляпу, очень от того покраснел, и тотчас сам роняет стол; потом подходит с торжественным видом к тому человеку, для которого испугал все общество стукотнёю, и говорит ему: "Видите ли, что со мною случилась еще большая беда?" Но часто он ошибается в своих наблюдениях. Например, вчерашний вечер, когда мы все сидели в кружке, он вздумал, не знаю почему, что мне хочется встать, и тут же отодвинул стул свой; но видя, что я не встаю, садился и вставал по крайней мере двадцать раз, и все понапрасну. И я нынче услышал от одного моего приятеля, что он, говоря обо мне, сказал: "Он добрый малый; но, сказать между нами, уж слишком скромен и стыдлив"»{24}.
«Дмитриев — беспощадный подглядатай (почему не вывести этого слова из соглядатай?) и ловец всего смешного. Своими заметками делится он охотно с приятелями. Строгая физиономия его придает особое выражение и, так сказать, пряность малейшим чертам мастерского рассказа его. Однажды заехал он к больному и любезному нашему Василию Львовичу Пушкину. У него застал он провинциала. Разговор со мною, говорит он, обратился, разумеется, на литературу. Провинциал молчал. Пушкин, совестясь, что гость его остается как бы забытый, вдруг выпучил глаза на него и спрашивает: "А почем теперь овес?" Тут же обернулся он ко мне и, глядя на меня, хотел как будто сказать: не правда ли, что я находчив и, как хозяин, умею приноровить к каждому речь свою?»{25}.
«Карамзин рассказывал, что кто-то из мало знакомых ему людей позвал его к себе обедать. Он явился на приглашение. Хозяин и хозяйка приняли его очень вежливо и почтительно и тотчас же сами вышли из комнаты, где оставили его одного. В комнате на столе лежало несколько книг. Спустя 10 минут или 1/ 4часа, являются хозяева, приходят и просят его в столовую. Удивленный таким приемом Карамзин спрашивает их, зачем они оставили его? "Помилуйте, мы знаем, что вы любите заниматься и не хотели помешать вам в чтении, нарочно приготовили для вас несколько книг"»{26}.
В мемуарной литературе встречается немало примеров крайне деликатного отношения хозяев к гостям.
«Чувство деликатности в отношениях с людьми развито было у Туркула в высшей степени, — рассказывает О. А Пржецлавский о статс-секретаре царства Польского Игнатии Туркуле. — В тридцатых годах жил в Петербурге граф Фредро, бывший гвардейский офицер, имевший какое-то придворное звание, женатый на графине Головиной. Он часто заезжал по утрам к Туркулу в канцелярию в доме Мижуева, у Симеоновского моста. В одно утро, когда, побеседовав, граф простился и уходил, Туркул, как вежливый хозяин, провожал. Отворяя дверь в переднюю, начались церемонии; гость не пускал далее Туркула и, вошедши в переднюю, сильно захлопнул за собою дверь, но как провожавший держался за нее, то прищемил ему конец указательного пальца правой руки и буквально раздавил его. Несмотря на жестокую боль, Туркул имел настолько самообладания, что не испустил ни малейшего крика, и граф уехал, не знавши, что наделал своими церемониями. Тут же, еще весь дрожащий от боли, Туркул взял со всех нас обещание, что никто ничего Фредру не скажет. Палец страшно разболелся, вся рука распухла; послали за Арндтом, а государь, узнав о случившемся, прислал лейб-хирурга Тарасова. Больной с рукою, вздернутой кверху в компрессах, мучился невыразимо; он семеро суток пролежал без сна, не мог сделать ни малейшего движения. Наконец, Арндт, признав, что время пришло, не предупредив больного и делая вид, будто осматривает палец, взял его в руки и одним разом оторвал поврежденный конечный сустав. Туркул скоро выздоровел. С тех пор он носил искусственный конец пальца, привязанный к руке, мог свободно писать, но должен был отказаться от одного из любимых своих развлечений, игры на фортепьяно. Для Фредра он выдумал какую-то сказку, хотя рассказывал, что во время болезни вид графа был для него страшною пыткою; он потрясал всю нервную систему и усиливал страдания. А тот, как бы нарочно, считал своим долгом навещать больного каждый день, просиживать целые часы и развлекать его нескончаемыми разговорами. И Туркул ни разу не решился отказать ему, не показал ни малейшим знаком, как тяжелы для него эти визиты, и с приятною миною поддерживал беседу и благодарил за посещение. Он это делал, боясь, чтобы Фредро не догадался. Граф так и умер, не подозревая, что он причинил приятелю такую муку»{27}.