Ненависть

Линка, подняв усталые глаза на Романа, чуть слышно повторила:

— Да. Интернационал.

Мирон Викулыч был неграмотным. Он знал только три начальных буквы из русского алфавита. Еще в пору далекой молодости поклялся как-то ему волостной писарь Устин Редькин, что может за одни сутки обучить любого человека грамоте. Ударили по рукам. Послали за бутылкой, и писарь, засучив рукава сарпинковой рубахи, подсел к слегка испуганному Мирону, грозно зарычав на него:

— Разевай шире рот — за душой полезу! Мирон Викулыч послушно раскрыл рот.

— Подожми нижнюю губу и реки: аз-буки-веди! Вспотевший от усердия Мирон старательно рек, как

было нелепо писарем. А писарь чертил при этом огрызком намусленного химического карандаша на клочке бумаги одну за другой три этих буквы, строго наказывая ученику запоминать их.

Но посланный в кабак бобыль Климушка не замедлил явиться с бутылкой, и урок был тотчас же прекращен. А прерванные занятия никогда в жизни больше не возобновлялись.

В колхоз Мирон привел пару крепких мохноногих меринов, отдал однолемешный плуг и довольно заезженную сенокосилку «мак-кормик». С первых дней деятельности в сельхозартели проявил Мирон Викулыч строгую распорядительность. Он по-хозяйски покрикивал на веснушчатого кандидата комсомола Кенку, который не ахти как ладно на первых порах исполнял поручения старших. Маленький ростом и самолюбивый кандидат комсомола сначала дулся за это на Мирона Викулыча, но со временем пообмяк, пообтерся, попривык к делу и начал отличаться сообразительностью в выполнении любого мироновского поручения.

Небольшой, но по-хозяйски опрятный двор Мирона Викулыча походил на кузницу: был битком набит необтянутыми колесами от телег, ржавыми сошниками, оглоблями, вальками, заступами. Здесь был свален весь объединенный сельскохозяйственный инвентарь новой артели.

Мирон Викулыч вместе с Аблаем с утра до вечера крутились на этом дворе. Приглядываясь к артельному имуществу, они примеряли, прикидывали на глазок, как

сподручнее и ловчее выгадать им из этого барахла три-четыре сносных тележных ската или лишний однолемешный плуг.

На станционный элеватор надо было отправить пять подвод за сортовыми протравленными семенами, а в колхозе оказались на ходу две телеги да казахская арба. Роман по этому случаю был раздражен не в меру…

— Точка, выходит, в общем и целом. Завтра на пашню, а у нас ничего…— говорил он, хмурясь на жалкие тележные одры и некованые колеса. Нервничая, Роман перебрасывал с места на место всю эту рухлядь.— Что нам теперь делать, дядя Мирон? А?

— А прежде всего — не зудеть. Знаешь, торопилась кума Сидора, да напоролась…— косясь на нетерпеливого Романа, строго оговаривал Мирон Викулыч.

— Я всурьез говорю, дядя Мирон.

— Я с тобой тоже толкую не шутейно.

— Но ведь пора за семенами ехать.

— Поедем,— с непритворным спокойствием отвечал Мирон Викулыч, не забывая о деле: он то прилаживал к телеге оглоблю, то ловко забивал спицы в рассохшееся колесо.

В течение двух-трех дней были приведены в порядок плуги, бороны, телеги, сбруя и прочий немудрый хозяйственный инвентарь.

С утра до вечера здесь было оживленно. Бывшие батраки, пастухи и подпаски суетливо сновали по двору, спорили, бойко и весело перекликались, и этот суматошный гомон радовал сердце Мирона Викулыча и ободрял Романа. Непривычно бурно и напряженно бился здесь пульс новой жизни, и это не могло не волновать, не будоражить души людей, впервые объединившихся в артели пастухов — бывших кочевников и природных хуторских хлеборобов.

Только бобыль Климушка по-прежнему оставался медлительным в движениях и невозмутимым на понукания и подбадривания, сыпавшиеся на него с разных сторон. Взялся он было совместно с комсомольцем Бек-турганом строгать бровки для дрог, но вскоре бросил эту работу, перекочевал под навес, поковырял шилом разбитый подхомутник и наконец, скрестив на коленях волосатые руки, задремал. Подпасок Ералла с дружком Кенкой решили подшутить над стариком: надели на Кли-мушку старую шлею. Но Климушка, ничуть не обидев-

шись на беззлобную шутку ребят, снял с себя шлею и снова задремал, выронив шило.

Роман целыми днями метался по хутору, разыскивая по колхозным дворам дополнительный инвентарь. Дел у него было теперь по горло. Долго гонялся он за неуловимым кооперативным продавцом Аристархом Бутяшки-ным. Наконец напал на его след — тот опохмелялся у шинкарки. Роман попробовал вытащить Аристарха из шинка в кооператив.

— Я извиняюсь, гражданин Бутяшкин,— сказал Роман.— День сегодня рабочий, и ваше место в кооперативе.

Бутяшкин, меланхолично тренькая на старенькой балалайке, тупо смотрел на него.

— Мне позарез надо пять кило воровины для нашего колхоза. Завтра па пашню, а мы без постромок,— объяснил Роман.

Это для какого, извиняюсь, такого колхоза? — осведомился, продолжая тренькать на балалайке, Бутяшкин.

— Для нашего колхоза «Интернационал».

Я извиняюсь,— сказал Аристарх Бутяшкин.— Но данная воровина, на основании циркуляра за номером триста восемьдесят пять, дается только под заготовку яиц и сливочного масла.

-Ну, вы это бросьте. Обобществленного сектора циркуляры не касаются,— возразил Роман.

Не нам, молодой человек, меня учить. Я лучше вас знаю деля. Государство воровиной у нас не бросается…— сказал Бутяшкин, лихо подбрасывая над коленями балалайку.

- Да пойми ты, садовая твоя голова, что мы есть колхоз. Нам завтра на пашню, а у нас ни постромок, ни вожжей…

— Эвон, какие вы быстрые! Как на охоту ехать, так и собак кормить? Плохие, вижу я, вы хозяева. Добрые-то люди заранее снасть припасают,— поучительно сказал Бутяшкин. Затем, лихо ударив по струнам, захохотал: — Постромок нет! Колхоз без вожжей и постромок! А зачем вам постромки? Колхозы же тракторами пахать собираются?

— Это точно. Придет время — будем пахать тракторами. А пока приходится отыгрываться на клячах и плугах.

— Ну, да вы сами запрягетесь. Аблайка — в корень,

Климушка — на пристяжку, и пошел рвать. Пахота начнется, все пигалки со смеху подохнут! — издевательски хихикал продавец.

Роман стоял перед ним, до боли сжав обветренные губы. Потом, резко повернувшись, он с такой силой ударил дверью, что старая балалайка жалобно задребезжала.

Роман направился в школу. Линка еще занималась с вечерней сменой. Вызвав из класса учительницу, он вдруг взволнованно заговорил с ней о колхозе:

— А что ты думаешь? Ты думаешь — мы подкачаем? Пойди посмотри, что во дворе у Мирона Викулыча делается. Телеги на полном ходу. Все вальки уже окованы. Плуги хоть сейчас в борозду. Половину хомутов перетянули.

— Молодцы, молодцы,— говорила Линка, откидывая на спину тяжелые косы и улыбаясь Роману.— Молодцы! Аблай уже мне хвалился… Через четверть часа я отпущу ребят и мигом к вам приду. Надо составить производственный план. Ты не забыл об этом?

— Ничего я не забыл, Линка. Ничего я не забыл…— повторил Роман, глядя в упор на нее.

Он чувствовал, что девушка становилась ему с каждым днем все желанней. И в то же время ему казалось, что к артельным делам Линка относится со скрытым недоверием. Но, украдкой поглядывая в усталое лицо Линки, Роман думал: «Ну что ж тут плохого? Она и мужиков-то настоящих видит здесь первый год. Вот покрутится, пооботрется среди нас, хлебнет горького до слез из общей чаши и станет, пожалуй, на все сто нашей…»

Правление колхоза заседает долгими часами. В лихорадочных спорах, бесконечных и путаных расчетах уходит стремительное время. Романа атакуют колонны непримиримых цифр. И он, как школьник, впервые познавший волнующую радость счета, упрямо потеет над замысловатыми и хитро задуманными жизнью задачами. Каждое арифметическое число обретает в его глазах совсем иной смысл. Блуждает Роман в суровом частоколе цифровых изгородей, и вместе с ним слепо, на ощупь, бродят Мирон Викулыч и Аблай, старый Койча

и Линка. А цифры с неотразимой настойчивостью лезут навстречу всяким безобидным, на первый взгляд, хозяйским расчетам и замыслам. Цифры растут, множатся на газетных полях, на клочках папиросной бумаги. Они гудят, как живые существа, в утомленных головах членов правления, в головах, отравленных горячкой и бессонницей. Мало хомутов, мало плугов, постромок. Нехватки назойливо и дерзко вылезают из всех щелей и расползаются подобно вешнему палу по сухой, прошлогодней осоке: сколько ты ни туши его, сколько ни трудись, а глянь — он ловко проскользнул под ногами и перекидывается уже то на тот, то на другой куст…