Ненависть

— Жолдастар! Товарищи! — пытаясь перекричать пастухов и подпасков, призывал к порядку Аблай.— Жолдастар! Товарищи! — крикнул Аблай с такой силой, что в ушах зазвенело.

В юрте воцарилась тишина. Пастухи и подпаски, повинуясь требовательному окрику Аблая, покорно опустились на рваные кошмы. Аблай приблизился к очагу. Пла-

мя костра вновь начало медленно угасать, и в дымоходе снова заблестела юркая луна.

Подпасок Ералла сел рядом со старым Койчей и, не разжимая своих литых, как свинчатка, до боли сжатых маленьких кулачишек, смотрел сверкающими глазами в лицо Аблая, жадно прислушиваясь к каждому его слову. Когда Аблай умолк, Ералла убежденно и горячо заявил под всеобщий одобрительный гул:

— Только с русскими пастухами нам будет хорошо. Только в артели с русскими — не с Наурбеком!

Тогда вновь поднялся на ноги медлительный белобородый Койча, и все почтительно смолкли. Внимательно оглядев присутствующих, старик спокойно сказал:

— Да, только вместе с русскими бедняками нам будет хорошо. Вместе — мы будем большая сила. И Наурбеку нас тогда не сломить!

И пастухи и подпаски хором подтвердили:

— Друс. Правильно.

— Дорогие товарищи! — с жаром заговорил Роман.— Хорошие речи вы говорите. Вместе мы действительно большая сила. Вместе мы не дадим в обиду и наши права и наш колхоз. Вместе мы выйдем на пашню. И никто не посмеет тронуть нас.

Секретари этого необычного собрания, Линка и Бектурган, торопливо писали в две руки протоколы — один на русском, другой на казахском языке — о единодушном решении аульной бедноты.

Тихо было в юрте. Тихо было и за ее войлочными стенами, в степи, над которой занимался рассвет погожего весеннего утра.

Семилинейная лампа, выпучив свой воспаленный совиный глаз, задыхалась и часто меркла от духоты и копоти. Треснувшее стекло ее покрывалось бархатными лоскутьями сажи. В школьном классе тесно и душно. Крылатые тени трепетали под низким потолком, падая на острые шапки казахских пастухов и на картузы русской хуторской бедноты.

На столе президиума стояло большое ведро с желтой болотной водой, пахнущей камышом и птицей. Класс был битком набит людьми, а народ все прибывал.

Анисим сидел верхом на рассохшейся пожарной бочке, стоявшей около школьного крыльца, и издевательски кричал приходящим:

— Слыхали?! Киргизия на наших комсомольцах пахать собралась!

— Они напашут. Целину на коровах поднимать начнут! — злорадствуя, в тон Анисиму, выкрикивал Силан-тий Пикулин.

А в классе, вблизи стола президиума, сидели на полу и на партах аульные батраки, пастухи и подпаски, сидели комсомольцы хутора и бездольные, безлошадные бедняки.

Собрание билось в спорах, в неистовой перебранке, в криках. Никто уже не замечал меркнущей то и дело семилинейной лампы.

— Нет, шабаш. Мы на нашу землю немаканых азиатов не пустим. Факт! — громче всех кричал Филарет Нашатырь.

— Именно. Попробуй пусти — они тут наробят…

— Степному человеку только кумыс лакать да по гостям шататься — это ладно. Степной человек не дурак — землю ворочать! — звучали охрипшие голоса Пикулина и Куликовых.

Аблай взволнованно теребил козырек русской фуражки. Ему казалось, что тощая фигура Силантия Пикулина поднимается над людьми на огромных хОдулях.

На потном лбу Романа слиплись взмокшие волосы. Он то и дело стучал карандашом по жестяной ручке лампы и, стараясь навести порядок, в сотый раз повторял:

— Граждане! О чем спор, товарищи! Ведь силой мы никого в нашу артель не тянем. Дело это полюбовное.

Силантий Пикулин взобрался на подоконник и, размахивая длинными, как грабли, руками, кричал что есть мочи бабьим голосом:

— Граждане хуторяне, боров мой был оставлен для общественного приплода. Это я могу на всем миру заявить. Это ж — как пить дать! Советская власть стоит за культуру! За культурное свиноводство!.. А почему меня кулаком именуют?! Какой же я, господи боже мой, кулак? Я есть высшего класса культурник! У меня для этого все справки при себе налицо. Меня от кулацкого класса бог миловал. Я твердых разверсток на хлебозаготовках не исполнял. Пронес бог, стало быть…

— Факт, пронес! Факт. Обыкновенное дело…— поддакнул под запал Нашатырь.

Роман долго слушал вздорные, нелепые выкрики. Наконец он, не выдержав, ударил со всего размаху кулаком по столу. Консервная банка с чернилами, лихо подпрыгнув, с грохотом повалилась на пол. Семилинейная лампа, озарив весь класс ярким светом, потухла. Люди притихли.

Расторопная Линка быстро наладила свет. И Роман объявил:

— Слово от имени наших казахских товарищей — от пастухов и подпасков — имеет товарищ Аблай.

— Мое слово такое,— сказал Аблай, поднимая, как школьник, руку.— Есть у нас бай Наурбек. Есть у вас бай Пикулин. Приходил бай Пикулин к баю Наурбеку и говорил ему так: «Пропадем мы с тобой, бай Наурбек. Твои пастухи пошли в колхоз. Мои батраки пошли в колхоз. Бедняк ушел. Середняк с ним ушел. Мы с тобой, бай Наурбек, одни теперь в степи остались…»

— Ийе, ийе! — подтвердил хор казахов.

— Тише. Я дальше буду говорить,— требовательно, почти угрожающе сказал Аблай.— Наш бай Наурбек баранов колхозных воровал, баранов колхозных кушал. А потом всем говорил: «Пастухи баранов воровали». Ваш бай Пикулин борова резал. Потом говорил: «В колхозе пропал». Правильно?

-Друс! - дружно, в голос откликнулись аульные пастухи.

Правильно! Правильно! — поддержали Аблая и все хуторские комсомольцы.

— Нет, разрешите,— вновь завопил Силантий Пикулин.— Разрешите мне досказать правду про борова, гражданы хуторяне. Всем известно, что боров был у меня не простой породы. Хряк — я те дам. Не хряк — картинка!.. Разрешите.

— Нет, не разрешаю. Слова вам больше не даю,— прервал его Роман.

— Видали, гражданы хуторяне?! — еще истошнее завопил Пикулин.— Видали? В родном обществе рта разинуть не дают, а киргизне — полная воля! Дожили до свободы!

В это мгновение за одной из парт встал бобыль Кли-мушка.

Это был весьма несловоохотливый, неказистый, напуганный мужичонка. На былых мирских сходках и хуторских собраниях вел он себя тише воды, ниже травы. А вот

сейчас, к удивлению присутствующих, Климушка вдруг заговорил:

— Правильно! Не вам, не вашему брату, а нам теперь полная воля. Толкуй, говори, гражданин Аблай. Я сроду речей не говаривал, а теперь могу сказать. И мне запрету нету. Я кончил…

— Варнакам теперь первое место! — огрызнулся Силантий.

— А ты заткни глотку, Силантий! — прикрикнул на него Климушка.— Тебя с ворованной сметаной в чужом погребу поймали? Поймали. Тебя, сукина сына, за казнокрадство общественного фуража мужики били? Били. Что ты мне можешь на такие речи ответить? А?

В классе поднялись грохот и шум. Беднота хутора, перемешавшись с аульными пастухами, джатаками и подпасками, тесным кольцом окружила Романа и Аблая и заглушила грозными криками голоса Пикулина и Куликовых:

— Долой кулаков с собрания!

— Лишай их, варнаков, слова!

— Заткни кулацкую глотку!

Опасливо озираясь, к столу подошел Михей Ситохин, мужик среднего достатка. Слыл он на хуторе за смирного трудолюбивого человека, любителя песен, скупого на слово и злого на работу труженика. Михей Ситохин густо пробасил Роману в самое ухо:

— Запиши меня, ради бога, Роман, обратно в колхозную артель. Приведу с собой двух меринов. Одного стригунка. Три коровы. Паров у меня две десятины…

Долго еще петушились братья Куликовы, грозно потрясая кулаками, орали о хомутах и постромках, будто бы похищенных у них бедняцкой сельхозартелью. Толпа куликовских и пикулинских единомышленников, хлынув к выходу, толкалась в дверях и злобно гудела.

Наконец, когда в классе остались вместе с комсомольцами только аульные пастухи да хуторские бедняки и несколько решивших присоединиться к бедняцкой сельхозартели середняков, Роман, закончив составление списка членов артели, сказал:

— Итого двадцать девять хозяйств. Из них одиннадцать казахских, восемнадцать русских. Интернационал, в общем и целом…