Страница 13 из 29
Правда, были в агентстве редакции, где освещали внутренние проблемы нашей страны. Статьи готовились для региональных изданий, но покупали их и газеты капстран. Туда и сосватал меня политобозревателем Егор Яковлев. Он был тогда главным редактором «Московских новостей» и одновременно замом председателя правления АПН Валентина Фалина.
Я виноват перед Валентином Михайловичем — по своей политической молодости в 90-е годы необдуманно попенял ему, будто он развел в этом ведомстве синекуру для бездельников-кагэбистов. А он, бывший посол СССР в ФРГ, просто не отступал от принятых правил и по-своему стоял на страже интересов державы. К тому же Фалин был большой либерал: позволял группе обозревателей достаточно объективно отражать в прессе поступки наших властей.
После жизни-молотилки в «Московской правде» работа в АПН казалась подарком судьбы. Командировки по стране и за рубеж, знакомства с журналистами ведущих изданий мира. Была специальная служба, которая организовывала для иностранных делегаций поездки по городам и весям. К ее работе по просьбе гостей нередко подключали и меня — им надо поболтать в пути о московских событиях, а мне-то получалась не лучшая трата времени.
Запомнилась только сверхэмоциональная группа журналистов из Токио. Мы везли ее поездом на Кубань — в одном месте шел ремонт железнодорожного полотна, и состав медленно полз по участку. В окно было видно, как женщины в оранжевых жилетах таскают шпалы на плечах. Японцы глазели и о чем-то спорили между собой. Переводчица пояснила: удивляются. Потом мы ехали на микроавтобусе и тоже напоролись на ремонт. Самосвал высыпал на дорогу кучу горячего асфальта, а женщины в таких же жилетах разбрасывали его лопатами. Картина для нас более чем привычная. Но опять заплескался галдеж.
Громче всего затараторили гости на чайной плантации, куда нас привезли посмотреть на уборку краснодарского чая. Тогда в магазинах он лежал повсеместно. Вдоль кустов по дорожкам громыхало два зеленых комбайна. Они срубали чайный лист вместе с ветками — пыль поднималась столбом и плыл запах березовых веников. Я спросил переводчицу: что же так возбудило японцев?
— Изумляются самураи, — засмеялась она. — Говорят, что мы странный народ. Там, где мир использует механизмы, у нас женщины пашут вручную. А там, где все работают только руками, на той же уборке чая, у нас — комбайны.
Да, мы такие, нас не свернешь. Всегда выбирали и по сей день выбираем свой, особый путь для России.
Весной 88-го я вернулся из такой же командировки, а сосед по кабинету Альберт Сироткин встретил новостью: уже трижды звонил Борис Николаевич, просил, как вернусь, сразу же с ним связаться. Мы не виделись после того больничного разговора. Я думал, что после московского пленума Горбачев отошлет Ельцина послом Советского Союза куда-нибудь в Данию или Бельгию. Не лобное место в политике, да у Бориса Николаевича и не было других вариантов. Дергаться бы не стал. Но Михаил Сергеевич, назначив его первым замом председателя Госстроя СССР в ранге министра, оставил на всякий случай бойца возле себя, как оставляют у постели ружье в тревожную ночь. Ельцин долго отдыхал на курортах Прибалтики и вот теперь объявился.
Я не забыл нашу последнюю с ним встречу в больнице — впечатления от нее остались малоприятные. Будто дьявол высунулся наружу из человека — не со злым лицом, а со злобным мурлом. Неужели он всегда сидел и сейчас сидит, притаившись, в душе Ельцина? Чур меня и других! Зачем винить весь мир в своем поражении, не взыскивая с себя. Мы с ним проиграли Москву (я и себя относил к неудачникам), но эта победа партаппарата может быть пирровой. И нельзя терять чувства достоинства.
Но стоял у меня перед глазами и другой Ельцин. Тот, который возвысился в своем кабинете с телефонной трубкой в руке и задирал всесильного Лигачева: «Да, это я направляю редактора! Да, это я даю ему поручения! Что вы хотите услышать еще?» Прикрывая меня, он подставлял свою грудь, хотя желающих «выстрелить» в нее было немало. Какая внутренняя причина толкала его на такие поступки? За время совместной работы я наблюдал многократно, как эта пружина работала безотказно. Особенно тогда, когда Ельцин был убежден, что творит правое дело. Конечно, с ним надо встречаться и поддерживать в нем азарт борьбы с всесилием партократии.
У меня для него было кое-что припасено. Собкор в Советском Союзе газеты «Каррера дела Сера» долго приставал ко мне с просьбой дать интервью о московской истории Ельцина. Я отнекивался, не желая возвращаться в политическую муть, но настырный итальянец все-таки дожал, и мы проговорили с ним в пресс-центре МИДа около четырех часов. Газета дала материал на целую полосу под убойным заголовком: «Как они казнили Бориса Ельцина». В нем рассказывалось не только о конфликте первого секретаря с Воруй-городом, но и о раскладе сил в Политбюро. Не поскупился я и на характеристики горбачевского окружения. На Западе не любят журналистские блюда второй свежести, там предпочитают эксклюзив. Но тем не менее материал из «Каррера Дела Сера» перепечатали газеты и журналы пятнадцати стран. Как раз накануне моей последней командировки. Все это я собрал в портфель и, созвонившись, поехал к Ельцину.
В доме, где сейчас схрон уголовников под маскировочной вывеской «Совет Федерации», у него был целый отсек. Мы прошли в комнату отдыха, и Борис Николаевич открыл краны на всю мощь в умывальнике. До зубов вооружился человек! Вода хлестала, по радио кто-то бубнил про весенне-полевые работы, а мы говорили.
Ельцин, оказывается, уже прочитал интервью. А издания с перепечатками добыл его помощник Лева Суханов. На Суханова же обрушились после этого и звонки иностранных корреспондентов с просьбами устроить встречи с Борисом Николаевичем. А зачем встречаться, что говорить и как себя позиционировать — вот что Ельцина волновало.
Он понимал: будешь долго сидеть в тени — позабудут. Народ переключит внимание на других резвачей. Но опасен и фальстарт — положение шаткое. Я прямо спросил его: разобрался ли он в себе самом, просчитывает ли варианты развития событий и как думает влиять на них. Политическое мальчишество: сначала рвать на себе грозно рубашку, а потом лепетать: «Простите, больше не буду!» — бесперспективно. Мы всегда говорили с ним откровенно, без оглядки на должность. Только в конце 92-го, когда гайдаровская команда убаюкала его подхалимством, он стал морщиться от критических слов. Как-то на заседании президиума правительства стали облизывать его до неприличия, и я не выдержал: «Перестаньте врать! Плохо мы все работаем и президент в первую очередь». «Борис Николаевич, это что же он себе позволяет!» — почти вскричал Геннадий Бурбулис.
— Михаил Никифорович все еще хочет учить меня, — со злостью произнес Ельцин. — И забывает, что я Президент. Повторяю: Пре-зи-дент!
Он до ужаса полюбил произносить это слово — президент. И к месту, а чаще и не к месту.
Но до 92-го еще было далековато. И мы обдумывали стратегию поведения. Я высказал свое мнение, что на контакты с зарубежными журналистами надо идти. Но не выставлять себя противником Горбачева — на Западе к этому относятся настороженно. И вообще, если быть объективным — мы все политические дети Михаила Сергеевича. Он дал нам дорогу своей начальной политикой. Нужно выглядеть союзником Генсека, но сожалеть при этом, что тот запутался в сетях консервативного крыла ЦК. А значит опасно для перестройки топтаться с ним вместе, следует в интересах общества попытаться уйти в отрыв. Надо также трясти перед носом корреспондентов пакетом позитивных идей, на которые Ельцин намерен в будущем опираться. Поскольку для него вся наша пресса закрыта, придется использовать метод отраженного света. Так оно и вышло потом. Почти все интервью Бориса Николаевича, опубликованные позже на Западе, передавались на русском по «вражеским» голосам. А советские люди по ночам прилипали к приемникам, сквозь треск и шум выискивая в эфире «Голос Америки» или «Свободу». Лейтмотив всех интервью был один: народ достоин лучшей жизни, и мы обязаны делать для этого все.