Страница 9 из 141
– Такое письмо из аула получали?
Ушахов глаз не отвел:
– Получал.
– Какие меры приняли?
Ушахов подвигал челюстью, не ответил.
– Я спрашиваю: что предприняли?
Заворочался в седле, хлестнул плетью по голенищу нарком. Удерживая шарахнувшегося жеребца, сказал:
– Ему заместитель, старший лейтенант Колесников, действовать предлагал. Так Ушахов его чуть плетью не вытянул: не твое дело, сказал.
«Ай да Саня! – поразился Ушахов. – Вон как все представил. Шустрый малый, далеко пойдет».
– Доложи товарищу Иванову все, как было! – напирал нарком.
– А о чем докладывать? – спросил Ушахов.
– Ты дурачка из себя не строй! – ощерился Гачиев. – Отвечай за свои дела, как положено, перед людьми, перед руководством. Почему докладные на имя секретаря райкома Руматова не подавал?
Ушахов повел головой – стал тесен воротник гимнастерки.
– Докладные?… Мои докладные в райкоме на гвоздике висят. Я их пачками рассылал. Про Муцольгова из «Красного пахаря» докладывал, про Сулимова из «Рассвета» трижды писал! Ну? Сидят ворюги, контра на своих местах, колхозы обирают, открыто вредят! На приеме у первого секретаря был, предупреждал: примите меры, или самосуд начнется…
Иванов, угрюмо слушавший, резко поднял голову:
– И что ответил Руматов?
Ушахов сунул руки за спину, сгорбился:
– А что он может ответить? «Кого вместо них?» Все толковые мужики на фронте, а эти… клопами к колхозам присосались, бронью военкома Решетняка обзавелись! – судорожно комкая хлястик шинели за спиной, поднял на Иванова тоскующие глаза: – Хоть вы помогите, товарищ Иванов. Третью докладную подаю наркому и военкому об отправке на фронт. Старший брат Абу воюет, а я тут груши… околачиваю в засадах.
И было в этих словах такое неприкрытое бессилие, что Иванов едва подавил в себе непрошенное сочувствие. Ответил резко, распаляя себя:
– Военкому виднее, кого на фронт мобилизовать. Значит, если докладные не действуют, изволили руки опустить? С Руматовым мы разберемся и с Рсшетняка спросим. Но вас, извините, на кой черт здесь поставили?! Почему сами, своей властью порядок не наводите? Или уже только на писульки горазды? Вы что ж, получили из аула предупреждение об Абасове и ничего не предприняли? Ждали самосуда?
Ушахов выпрямился, сузил глаза:
– Собаке – собачья смерть. А воскреснет этот «мученик» с большой дороги, они его снова убьют. И правильно сделают!
Гачиев повернулся в седле, загремел на весь аул:
– Как разговариваешь?! Под трибунал захотел? Ушахов крутнулся к нему всем корпусом – грязь фонтаном из-под сапог:
– Вы меня не пугайте, меня контра с двадцатого в этих горах пугала, однако надорвалась!
Гачиев задохнулся, привстал на стременах:
– Ты… Да я тебя…
– Прекратите! – вполголоса яростно бросил Иванов. Обернулся к Ушахову, добавил, заметно белея лицом: – За бездействие и пассивность при исполнении служебных обязанностей будете отвечать по законам военного времени. – Ударил коня стременами, тронул к выезду из аула. Ненужная, постыдная свара получилась, а толкового разговора – нет.
Гачиев рванул поводья. Напирая на Ушахова заляпанным грязью, нервно плясавшим жеребцом, закричал:
– Сдай оружие, Ушахов! – протянул руку, пряча глаза от бешеного неукротимого взгляда начальника райотдела.
– А ты мне его выдавал, чтобы отнимать? Езжай, нарком, у тебя дело поважнее, чем моя хлопушка. Иванова охраняй.
Повернулся, пошел вдоль улицы – сутулый, голова в плечи втянута, шинель по самый хлястик замызгана. Его кобыла Ласточка, щипавшая прошлогоднюю траву по ту сторону арыка, подняла голову, недоуменно, коротко заржала. Хозяин не обернулся. Лошадь мотнула головой, присела на задние ноги, легко скакнула через арык, пристроилась за спиной хозяина, почти касаясь его горбоносой мордой.
Раздирая поводьями губы своего жеребца, нарком развернулся, пустился наметом вслед за Ивановым. Догнал секретаря уже на окраине, поехал рядом. Наклонившись, негромко ожесточенно доложил:
– Этот отказался сдать оружие! Такого в три шеи гнать из партии!
Иванов, не поворачиваясь, отрубил:
– Насчет партийности капитана мы как-нибудь сами решим. А вам советую с бандитизмом и воровством оперативнее решать.
Глава 5
Тусклый предзакатный свет из давно немытого окна падал на руку, плетью лежавшую на вытертом покрывале. Синие взбухшие вены оплетали кулак. Ушахов поднес его к лицу. Разжал пальцы. На тыльной стороне шелушилась дубленая непогодами кожа, траурно темнели кромки под ногтями.
Взгляд скользнул дальше, цепляясь за корку хлеба на столе, груду немытых тарелок, ворох грязного белья в углу. Мадина, жена старшего брата, изредка помогавшая одолевать нахраписто наползающий быт, не появлялась вторую неделю. Горе у них. Абу лежит с ампутированной рукой где-то под Тулой в госпитале. Письмо получили. Отвоевался. Племяш Руслан насмерть вцепился гусеницами своей машины в глинозем под Жиздрой, комбат, гроза немецких танков. Они нужны Мадине, армии, Чечне, их ждут, о них тоскуют.
«Кому нужен ты, безнадежное дело твое?» – спросил себя Шамиль. Кому нужна его пятерня, умеющая неплохо стрелять, матерое тело, свитое из мускулов, по-звериному выносливые ноги… Он стиснул зубы, уронил руку. Жалобно звякнули старые пружины.
«Что происходит, капитан? Одичал, зарос, на людей как цепняк бросаешься? Кто виноват, что Исраилов обосновался на твоей территории и водит за нос… Для москвича Кобулова наши чеченские дела – игра в кошки-мышки. Мордует приказами оперативные бригады райотделов день и ночь, бестолковые засады, погони за тенью, в кровавую дурную суету втянул лучшие силы. Мечемся, как тараканы в банке, бешеные тараканы! Сам же по горам пошляется с пальбой, в бане с жеро [2]попарится и в Москву докладные о Хасановой неуловимости шлет.
У Хасана – пещерные базы, сеть пособников, сотни ушей и глаз. Я только портянку на ногу перед засадой наматываю, а Исраилов уже на месте засады мне карабин-самострел настораживает. Восемь человек за два месяца похоронили. Каких ребят угробил! Цвет оперативного состава… Кто-то работает на него в районе… В районе? Бери выше. Оперативные разработки, что в Грозном у комиссара стряпают, – тоже тухлятина. Пока сюда приказ спустят, пока к месту засады доберутся, там вместо Исраилова – куча дерьма на полу… Сволочь! Двадцать лет с ним нянчились, хотя знали, что враг до могилы. Судили и выпускали, каялся – прощали. В Москву на учебу снарядили. Донянчились. Вернулся куда как ученый, кровью и пожарами за науку отплатил. Горы саботажем, дезертирством бурлят, во всем его ученая рука. У него везде подпорки в горах, в аулах, даже в городе… Почему у него подпорок больше, чем у тебя, Ушахов?
А потому! – долбанул себя начальник райотдела. – Потому что ты – та самая власть, что подчистую хлеб и кукурузу из сапеток выгребает, на трудодни – хрен без масла начисляет, последнюю коровенку из катуха уводит и «уря» за это кричать велит. За кислую мину, за анекдот, за прямое слово – в кутузку. А Исраилов – враг такой власти… такой-разэдакой. Ладно, не мозоль мозги, капитан, дрыхни. Не ты эту власть ставил. Ты не такую ставил».
Он поднялся, прошелся по комнате. Взвизгнули, простонали рассохшиеся половицы под грузным телом.
Солнце заглянуло в окно, высветило дыру в доске, уходившую под стену. Рядом стояло пустое блюдце. Шамиль вынул нож из кармана, звякнул сталью о фаянс, тихонько позвал:
– Бон… Эй, Бон, покажись!
Долго ждал, осторожно трогая лезвием блюдце. Острая серая мордочка выглянула из норы внезапно. Крысовин повел бусинами глаз, степенно вылез, явил приятелю поджарое, отливавшее серебром тельце.
– Ты где шлялся, бродяга, сколько можно ждать? – буркнул Шамиль. Подставил палец – цепляйся.
Крысиный атаман придвинулся, встал столбиком, уцепился лапами за палец. Зажмурился от удовольствия распушил усы лихого гусарского начеса. Беременная крыса попала года два назад в клетку-капкан. Ради интереса Шамиль посадил ее в железную бочку и подкармливал, а потом оставил одного крысенка себе. Тот вырос, поселился под полом, одичал, но хозяина признавал безоговорочно, в любое время дня и ночи являлся на зов.
2
Вдова ( чеч.).