Гарем ефрейтора

Евгений Чебалин

Гарем ефрейтора

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Реденький пригородный лесок под Лейпцигом был пуст. Едва поднявшееся над деревьями солнце растопило слоистую пелену тумана, и блекло-розовый отблеск лег на шершавую кору дубов, высветил рубчатую машинную колею на влажной тропе со вздувшимися корнями, робко подкрасил мертвенный, синевато-стальной куб пеленгатора. Над ним медленно вращались два скрещенных обруча – антенна.

Ефрейтор Шнитке шагнул из-за куста, копошась пальцами в ширинке. Его опахнула пронзительно-розовая тишина, и он вздрогнул. Вздернул верхнюю губу, обметанную щеткой усов, втянул воздух сквозь зубы. Пахло прелью, сыростью – весной.

Куст настороженно топорщился молодыми побегами, унизанными набухшими почками. Шнитке пригнулся, скусил почку с верхушки побега, раздавил ее коренными зубами. Гортань, нёбо обдало горьковатой вяжущей свежестью. Шнитке сплюнул, потянулся и охнул: в голове тупо, текучей ртутью перекатилась боль.

Фогель и Бюхнер старательно разминались в пяти шагах, поочередно приседали, придерживаясь за стволы. Эта железная коробка – пеленгатор – была начисто лишена комфорта, через час дежурства колючей онемелостью затекали ноги, начинала ныть спина. Вдобавок после полуночи пробило глушитель, и от сочащегося из-под пола выхлопного газа к утру у всех разболелась голова. Шнитке свирепо сквернословил, грозился набить морду этой свинье Гепнеру после дежурства. Шофер обязан знать, когда и где треснет его колымага, а если у него не хватает на это мозгов, то место такому кретину не в благословенном теплом гестапо в центре Германии, а на Восточном фронте.

Гепнер, напуганный, мышью таился в кабине. Время от времени над приспущенным стеклом возникала его мятая мордочка, осторожно поблескивала маслина глаза. В кабине омерзительно воняло бензином, под горячим полом рычал и подрагивал мотор. Правая нога Гепнера на акселераторе ныла в колене от напряжения. Дежурство подходило к концу.

Гепнер судорожно вздохнул и втянул голову в кабину – подальше от бешеного взгляда Шнитке. У этого психопата хватит подлости состряпать рапорт о разгильдяйстве шофера, который своим треснувшим глушителем мешал выполнять пеленгационной команде особое задание.

Все словно взбесились в последний месяц. Эта проклятая рация засела занозой в мозгах. Она выходила на связь дважды – в городе и за его пределами.

Короткие – пять-шесть цифровых групп – сигналы неизвестного передатчика грянули громом над головой лейпцигского гестапо, вдребезги разбив сравнительно спокойную жизнь. Срочной реанимации подверглись шесть изрядно поржавевших в безделии машин с пеленгаторами. Берлин прислал еще девять. И уже через два дня после выхода рации в эфир пятнадцать железных жуков с вращающимися антеннами на крышах прочесывали Лейпциг и его окрестности. Рация надолго замолкла. Берлин подхлестывал: найти радиста!

Уютный мирок города тугими поршнями прошивали эшелоны, крытые брезентом. С запада к границе гнали сплав железа, стали и серо-зеленых мундиров. С востока волнами накатывался на станцию и расползался по городу запах карболки, гноя, крови и паленого мяса. Лейпциг, сведенный судорогой дисциплины, еще затемно рассасывался по заводам и фабрикам. За день он пожирал сотни тонн хлеба, бельгийской курятины, украинской колбасы и сала, а к ночи выдавливал из своего чрева продукцию.

Радио исправно извергало на каждую семью порцию маршей и геббельсовского фальцета. Все шло как надо в эту весну. Ножи немецких армий вонзались в сырое тело славянского колосса, славянские города остужали кровью своей раскаленные ножи дивизий вермахта, и свистящая покорность этого действа ласкала тевтонский слух. Все было бы как надо, и вдруг эта оса, ужалившая город своей морзянкой, – рация! Чья?!

Шнитке с хрустом потянулся, зевнул:

– Фогель, доставай жратву.

– Будет сделано, господин ефрейтор!

Фогель трусцой двинулся к машине, подмигнул Бюхнеру. На ночь выдавали сухой паек: галеты, сыр, масло, шоколад и сто граммов шнапса. Все это надлежало теперь употребить. Их дежурный маршрут лежал вдоль окраинной Бисмаркштрассе. В штабе гестапо на оперативной карте город густо исчертила сетка остальных четырнадцати маршрутов. Уловистую сеточку сплел обер-лейтенант Гарнер, в ней просто обязана была запутаться эта паскудная рация, взбаламутившая лейпцигское гестапо и Берлин.

Фогель не спеша раскладывал снедь на куске брезента под кустом, Бюхнер помогал ему. Ефрейтор – юный черный бог – стоял в двух шагах, нетерпеливо подрыгивал коленкой. Острый кадык его несколько раз дернулся, сгоняя голодную слюну в желудок.

Из кабины высунулась осунувшаяся рожица Гепнера и, наткнувшись на косой взгляд Шнитке, торопливо втянулась обратно.

– А ты, болван, лезь в кузов и неси дежурство, – с наслаждением сказал Шнитке. – У тебя еще целых полчаса работы.

Он проводил взглядом полусогнутое тельце Гепнера, шмыгнувшего в распахнутую дверь пеленгатора, и сплюнул: «Недоносок! И таких берут в гестапо…»

Шнитке осторожно подносил наполненный до краев алюминиевый стаканчик к белозубой пасти под усами, когда из машины слабо выплеснулся не то всхлип, не то вскрик Гепнера.

Шнитке придержал стаканчик. Развернувшись к сине-стальной кубышке, он приготовился вогнать в ее нутро несколько горячих слов, в частности: «Ты что, рожать собрался, кретин?» Но не успел. Гепнер вынырнул из машины, завис над трапом и прохрипел сиплым шепотом:

– Она! Где-то близко!

– Кто? – рявкнул Шнитке.

– Рация! Сигнал максимальный!

Шнитке осторожно поставил стаканчик на брезент. Покрыв расстояние до машины в два прыжка, таранным ударом отбросил Гепнера внутрь.

В машине зависла мертвая тишина. Фогель и Бюхнер напитывались жутковатым восторгом. Пятнадцать машин, триста квадратных километров поиска, неделя пустого, как брюхо дистрофика, эфира – и рация выходит на них, когда они занялись жратвой! «Мой бог, сделай так, чтобы это чучело Гепнер оказался прав!»

В пеленгаторе приглушенно забубнил Шнитке – докладывал в штаб о вынырнувшей где-то поблизости рации. Через минуту он выпрыгнул из машины, пружинисто присел. Приклад автомата в его руке легко и плотно прилип на лету к боку. Огоньки гончей разгорались в зрачках. И ожегшись о них, Фогель и Бюхнер опрометью бросились к машине за своими шмайсерами.

Они трусили мелкой цепью между стволами – четыре верткие фигуры, – охватывая полукольцом то направление, которое указал пеленг. Это был северо-восток лейпцигской окраины. Висевший всю ночь над лесом туман смягчил и увлажнил хрусткий лиственный покров, устилавший сизую слизь земли. Им сказочно повезло: судя по силе сигнала, рация сыпала морзянкой где-то совсем близко.

– Брать… жи-вым! – толчками выдохнул Шнитке, передавая приказ по цепи. Он был моложе всех в этой четверке, но так выделялся в гитлерюгенде, что его не взяли на фронт. Холодный, жестокий азарт переполнял Шнитке, сочился из каждой поры. Обер-лейтенант Клюге, руководитель квартальной полусотни подобных волчат, понимал в этом толк. Он и написал в гестапо рапорт-рекомендацию на Шнитке.

Они увидели бежевый задок «пежо», заштрихованный кустарником, почти одновременно, выбежав на край небольшой поляны. Шнитке махнул рукой, пресекая бег, и все четверо распластались на земле, запаленно вдыхая лиственную прель.

Полянка просматривалась насквозь, и Шнитке, враз покрывшийся гусиной кожей, ощутил, что его засекли. Он мог поклясться в этом, ждал треска и грохота выстрелов. Но «пежо» по-прежнему мирно светился сквозь кусты. Розоватая утренняя тишина текла над ефрейтором в безмятежной пустынности. И вздыбившиеся под пилоткой волосы Шнитке стали опадать.

Подмываемый вновь прихлынувшим азартом, ефрейтор махнул рукой, отдавая приказ возобновить движение. Они поползли, охватывая «пежо» с трех сторон. Обострившимся зрением Шнитке подмечал все: червячные изгибы тел Фогеля и Бюхнера (Гепнер тащился, как всегда, сзади), густой частокол стволов рядом с машиной и нитяной штрих антенны, тянувшейся ввысь. Радист работал в машине, забросив антенну на дерево. Синеватая струйка газа сочилась из выхлопной трубы. Стоило только нажать на гашетку – и пули в клочья разнесут шины. Теперь машина их – вся, с потрохами! – пронзило острым удовольствием Шнитке, и он с трудом удержал палец на спусковом крючке. Нужно брать радиста живым. В этом весь смак. И Шнитке, содрогаясь от азарта, от предвкушения, крикнул: