Страница 5 из 141
Глухая надтреснутость голоса, то, как повел он плечом, заставили быстро переглянуться Жукова и Шапошникова: Верховный с трудом сдерживал раздражение.
Шапошников и Жуков долго ошеломленно вглядывались в карту. Знание направления главного удара вермахта могло породить неограниченные варианты в штабной контригре, ловушки, контрудары. Все было слишком хорошо, чтобы поверить в карту безоговорочно.
– Пода-арочек, – хмуро процедил Жуков, – прямо яблочко на тарелочке.
– Вы, Борис Михайлович? – спросил, не оборачиваясь, Верховный.
– Крепко сработано и нахально. Похоже на аппетиты и стиль Гальдера.
– Неделю назад разведка информировала нас о развертывании румынских, венгерских, итальянских войск на юге, о формировании особых подразделений из пленных кавказцев. Вчера они подсунули справочник-путеводитель по Северному Кавказу, который немцы готовят для себя в Лейпциге. Сегодня – уже весь план летней кампании вермахта. И тоже кавказского толка. Может, заодно подскажут нам время и место окончания войны? Что вы на это скажете, Георгий Константинович?
– Одно к одному. Больно удачно, чтобы с маху поверить, – помедлив, сумрачно отозвался Жуков.
Сталин обернулся, тяжело уперся взглядом в генерала разведки:
– Вы упорно толкаете нас к решению ограбить центральную, московскую оборону и перебросить резервы на юг. Вам не кажется, что плод, который упал в наши руки, гнилой? Нет, хуже – отравленный. Не слишком ли легко он упал?
– Такие сведения легко не даются. Я ручаюсь за информацию головой.
Шапошников заметно побледнел, осторожно втягивал воздух сквозь зубы: ему было плохо. Слова генерала разведки падали в недобрую тишину. Они взламывали ледяную недоверчивость Сталина. Жукову было тоже не по себе.
– Не спорю, – наконец отозвался Верховный. – Ваша голова у нас на вес золота. Тяжелее, чем у Голикова. Мы взвешивали. Но она не перевесит всей России, если немцы все же ударят в центре. Откуда эта информация? Кто ее подсунул?
Генерал молчал.
– Кто дал сведения, я спрашиваю?
Начальник разведки не мигая смотрел в глаза Сталину и по-прежнему молчал. Дикое, противоестественное это молчание становилось невыносимым. Жуков медленно повел головой, кашлянул.
– Тот самый человек, которому мы не поверили в сорок первом. Из группы Харнака и Шульца-Бойзена, – наконец ответил генерал.
Верховный, откачнувшись, опустил руку с трубкой. Слова начальника разведуправления опалили недобрым – напоминанием о просчете Верховного. Шапошников, растирая сердце, качнулся, болезненно вздохнул:
– Товарищ Сталин… Я плохо себя… Разрешите…
– Идите, Борис Михайлович. Нельзя так себя перегружать.
Они проводили взглядами обмякшую фигуру маршала. Когда за ним закрылась дверь, Сталин нажал кнопку звонка, сказал заглянувшему Поскребышеву:
– Сделай нам чаю.
Они вышли одновременно: Поскребышев – в приемную, Верховный – в комнату отдыха, устало приволакивая ноги. Медленно притворил за собой массивную, мореного дуба, дверь.
Жуков шевельнул сведенными плечами, разминая напрягшиеся мышцы, остро глянул на начальника разведки, придвинулся к нему, бросил сквозь зубы:
– Куда ж ты на рожон прешь, генерал? Себя угробить хочешь – черт с тобой! Дело угробишь, дело!
– Я не хочу повторения сорок первого, – глядя перед собой, непримиримо, жестко отозвался генерал.
– Он не хочет… а мы, что ли, хотим? И нечего тут сорок первым козырять! Ваши умники перед июнем трижды о начале войны оповещали. И каждый раз – ни хрена подобного! Или забыл?
Генерал сковырнул запекшуюся было корку с их общей, всенародной раны, которая могла быть менее глубокой и мучительной, если бы Сталин учел обоснованные разведданные в своем стратегическом расчете. И начальник разведки напомнил об этом. За его плечами стояли люди, которые, сделав смертельный риск своей профессией, выходили на такие немыслимые высоты духа во имя Родины, что собственная судьба казалась иногда генералу весьма и весьма вторичной перед Истиной. Накануне он получил информацию – окольным путем, через Берлин, – о судьбе своего разведчика в Лейпциге, успевшего передать сведения о карте-путеводителе.
Сталин вынес из комнаты отдыха початую бутылку коньяка, лимон. Почти одновременно Поскребышев внес на подносе три стакана чая, сахарницу. Кирпично-янтарная жидкость в стаканах густо парила. Поскребышев поставил поднос на стол, вышел.
Сталин неторопливо открыл бутылку, поудобнее взял лимон, заговорил, недобро вглядываясь в начальника разведки:
– Генерал не хочет повторения сорок первого.
Жуков и генерал переглянулись.
– Мы тоже не хотим. Вы сейчас, наверно, очень довольны собой. Стоит, думает: Сталину на его просчет указал, храбрец-удалец. Мы запомним ваше указание. Сейчас речь о летней кампании. Что получится, если мы одной разведке поверим?
Сталин поднес лимон к стакану, сжал кулак. Жуков, наблюдая, как в стакан потекла мутноватая желтая струйка, глотнул, шевельнул враз озябшими скулами. Чай в стаканах заметно светлел.
– Пейте, – негромко, но властно предложил Верховный. – Пейте, пейте! – Отхлебнул из стакана, поморщился: – Кислятина! Пока ни к черту не годится. Но если мы мнение Шапошникова, всего Генштаба подсыплем (добавил в стаканы сахар) да еще товарища Жукова подольем… – Поочередно склонив над стаканами коньячную бутылку, долил в чай ароматной влаги крепчайшего настоя. Отхлебнул из своего стакана, удовлетворенно кивнул: – Теперь напиток заметно приблизился к истине и способен утолить нашу жажду. Георгий Константинович, что вы скажете про эту красивую карточную теорию кавказского толка?
– Я практик, товарищ Сталин. И практика подсказывает, что когда перед моим носом Гитлер семьдесят дивизий кулаком держит, а это так на данный момент, то говорить о прикрытии кавказских коленок – преждевременная блажь. Ну а там чем черт не шутит?… Кавказ для пруссаков – лакомый кусок: хлеб, нефть, никель, молибден, прямая дорога на Ближний Восток, англичанам в подбрюшье штык всадить можно. Поэтому надо опередить – крепко бить по их ржевско-вяземской группировке. Если с умом это сделаем – не до Кавказа Гитлеру станет, какие бы планы у него в башке не расцветали. Резервы наши, полагаю, необходимо сосредоточить возле Тулы, Воронежа, Саратова и Сталинграда.
– Мне кажется, вы подлаживаетесь под мнение Сталина, – исподлобья остро взглянул, пыхнул трубкой Верховный. – А если все-таки немец ударит на Кавказ?
– Тогда надо успеть повернуть воронежские резервы на юг.
– Осчастливили прописной истиной. Решим так: активная оборона с последующим контрударом на центральном участке фронта. Вы свободны.
Сталин уже решил про себя: главные резервы из-под Москвы никуда передвигать не будет. Жуков и Шапошников укрепили его в этом решении. И дело было даже не в сомнении, которому подверг он информацию разведки. Как политик, Сталин понимал назревшую вероятность прыжка германского зверя на Кавказ, ибо хлеб, нефть, сырьевые ресурсы Кавказа, возможность вцепиться через Закавказье в английские войска – все это было предельно заманчиво для немцев. Но гораздо сильнее и глубже, почти на уровне рефлекса, мозжила память о событиях под Москвой. Рев чужих бомбардировщиков над головой, бессильный гнев, возникавший всякий раз, когда требовалось спускаться в бомбоубежище, доводящая до исступления тревога: удержат ли Москву? Все это не зажило еще в памяти, кровоточило и немедленно воспалялось, как только заходила речь об ослаблении обороны у Москвы.
Кроме того, Молотов собирался в Лондон к Черчиллю обговаривать условия открытия второго фронта, и по всем дипломатическим каналам доносились до Москвы обнадеживающие реплики хитроумного политического бульдога, которые сулили открытие второго фронта уже в этом году. Если это произойдет, рейху станет не до Кавказа.
Жуков понимал состояние и расчеты Верховного. Он склонен был доверять разведке, ее последним данным гораздо больше, чем Сталин. Но время Жукова еще не пришло. Его полководческий талант пока только восходил в зенит и еще не окреп настолько, чтобы в категорической форме отстаивать свои соображения.