Гражданин Том Пейн

Он вернулся назад в коричневой домотканой одежде, чисто выбритый, с чистыми ногтями и пудреной головой. Эйткен накормил его обедом, а после они уселись потолковать. Книгопродавец оказался поразительным человеком, и поражал он не блеском ума, а доскональностью, полнотой и обилием познаний о жизни американских колоний. Пейну он объявил напрямик:

Я сделал ставку на вас, потому что вы дешево мне достались. Это во мне говорит шотландец, а может статься, и дурень к тому же.

Они проговорили целый вечер, а к полуночи на свет был рожден журнал «Пенсильвания мэгэзин». Пейн остался у Эйткена ночевать, но всю ночь без сна пролежал на спине, глядя в темноту.

III. Мышеловка

С Пейном сладу не было: всякому, будь он стар или млад, надлежит знать свое место, этот же все норовил переть против рожна. В четырнадцать лет он сделался молчуном, но молчанье его было угрюмым, недобрым, оно ясно показывало всякому, что в мальчишку вселился лукавый. Как-то раз, поймав паренька на своей земле, местный сквайр отхлестал его до полусмерти, и Пейн, извиваясь от дикой боли, выкрикнул:

— Ну, постойте, окаянное племя! Берегитесь, проклятые!

— Малый плохо кончит, его бы розгами поучить, покуда никого зарезал, — сообщил помещик его отцу.

Том сказал про него:

— Разъелся, боров поганый.

В этом была доля правды: сквайр тянул на двести тридцать пять фунтов — здоровяк в самой поре, превосходный английский дворянин; псовая охота по утрам, жаркое и портвейн к обеду, после обеда — снова псовая охота, жаркое и портвейн за ужином, а после — виски и охотничьи беседы до полуночи.

— Хороший господин, ей-ей, настоящий, дай ему Бог здоровья, — говорили о нем в Тетфорде.

Справедливо говорили, и приходилось только дивиться, как это он спускает корсетникову сыну его дерзости.

Его собственный сынок учился в Итоне — крепкий, рослый, красивый молодец лет пятнадцати, любо-дорого посмотреть, и разодет как картинка, так что житель деревни при встрече с мастером Гарри ломал шапку и от чистого сердца желал ему доброго утра. За последний триместр юный Гарри просадил восемьсот фунтов в карты, и помещик, узнав об этом, хлопнул себя по колену и захохотал во все горло:

— Ух ты! Ну, молодчина, чертов сын, знай наших!

Приехав на каникулы домой с тремя такими же молодыми хлыщами, Гарри нашел деревенскую жизнь скучноватой. Поневоле пришлось придумывать, чем бы развлечься, и он сговорился с друзьями слегка проучить Тома Пейна. Впрочем, дабы придать своим действиям видимость законности, они подождали, покамест он не нарушит границы помещичьих владений, что, принимая в расчет размеры упомянутых владений, было делом вполне обычным. Нарушителя изловили и секли березовыми розгами, пока он не лишился сознания, а затем подвесили за ноги на дубовом суку. Веревку перерезали, только когда почудилось, что он уже не дышит; обнаружив с некоторым раз очарованием, что это не так, с него сорвали одежду и скатили его по земле в выгребную яму. Дали хлебнуть виски, чтобы пришел в себя, и погоняя розгами, повели голым домой. В общем, такая славная получилась забава на летние каникулы, о какой они и не мечтали, будет чем порассказать в школе, надолго хватит разговоров. Да и помещик без устали всем пересказывал эту историю и каждый раз с таким гомерическим хохотом, что его жена опасалась, как бы супруга не хватил удар.

Скрепляя за рабочим столом корсетные кости под присмотром отца, Том говорил негромко:

— Значит, раз ты корсетник, то и я, а был бы ты вором, и мне туда же дорога, гни спину перед сквайром, живи в грязи в бедности, шарахайся прочь с дороги, когда бегут господские псы, ломай шапку перед помещицей, ходи в церковь и молись Богу…

— Цыц! — загремел отец.

— Я человек! — хрипло крикнул мальчик. — Человек, мужчина — понятно?

— Цыц, сказано! — гаркнул его отец. — Заткни пасть, грешник, не то я тебе шею сверну!

— Ты — корсетник, значит, и я тоже, да? — У мальчика вырвалось рыданье.

— Ты! Ты — просто грешник, несчастный! Нехристь, прости Господи, и по речам, и по разуму, нечистая сила!

Похоже, в него и впрямь вселился нечистый — жужжал ему в уши, бубнил, подзадоривал. Месяц спустя он сбежал к морю и нанялся юнгой на торговое судно. Капитан с усмешкой сказал ему:

— А на кой мне черт сдался квакер?

— Возьмите меня, испытайте.

— Драться будешь?

Перед ним открывался широкий, заманчивый путь к свободе; на море человек сам себе хозяин, богатая добыча приносит независимость, а с нею нет такой вершины, на которую нельзя подняться… Капитан дал ему затрещину, и мальчишка растянулся на палубе. Капитан скалил зубы:

— Ну дерись, что же ты, малявка.

Капитан пил без просыпа и был зверем во хмелю, старший помощник делил время поровну между попойками и трезвостью и зверел в два раза реже, но свою злость оба в равной мере вымещали на юнге, и к тому времени, как судно, обогнув побережье, вошло в Темзу, на Томе Пейне живого места не оставалось от ссадин и синяков. Только одно было облегченье — подобраться к капитановой бутылке и глотнуть рому. За что ему, впрочем, доставалось вдвойне. Когда стали на якорь в лондонском порту, юнга скользнул за борт и поплыл к берегу. Недели две прожил в лачуге у полоумного мусорщика, питаясь отбросами, которые удавалось выудить из помойных ведер.

Его еще в Тетфорде остерегали, что Лондон — город греха, но, лишь слоняясь с широко открытыми глазами по грязным, как сточные канавы, улицам, он постепенно понял разницу меж теми, кто, бывает, и согрешит, и теми, вся жизнь которых есть грех. В те времена лондонец низшего сословия — зверь, обитающий в дебрях трущобных переулков, — пробавлялся дешевым джином, дешевым грехом и дешевым грабежом. Карой за первое была медленная смерть, за второе — смерть омерзительная, за третье — смерть через повешение или четвертованье или же под градом камней. На два гроша можно было напиться до одури, до зеленых чертей, а поскольку, помимо пьянства, не было для бедного человека другого способа забыть, что ад ему уготован не на том свете, а здесь, на земле, то джин с течением лет постепенно почти заменял для него всякую пищу. Дети с трехлетнего возраста пили джин стаканами, матери буквально жили на джине и успокаивали им же тех младенцев, рабочие люди вместо ужина высасывали жбан до дна, старики приближали джином смерть, а подростки теряли от него рассудок. На иных улицах к определенному часу дня назвалось поголовно все население. Проститутки не могли заработать на жизнь, когда любая, от девочки до матери семейства, была готова продать себя, чтобы пропить полученный грош.

Среди всего этого жил Том Пейн, пьянствовал, шнырял, точно крыса, по закоулкам, воровал, сквернословил, дрался, спал на улице, в подворотнях, в сырых осклизлых подвалах. Покуда в один прекрасный день не взял себя в руки и, распростясь с Питейным рядом, не поступил в подмастерья к корсетнику.

Надежды нет, понял он; нет выхода, нет избавленья.

В шестнадцать он состоял у корсетника в помощниках и не притрагивался к джину уже год. Ходил в чистой, хотя и плохонькой одежде — и читал. Из ночи в ночь читал книжки — любые, какие только ни попадутся в руки, будь то Свифт или Аддисон, Поп, Дефо или Конгрив, Филдинг или Ричардсон, и даже Спенсер, и иногда — Шекспир, часто не понимая и половины того, что читает; Дефо и Филдинг были доступней других, только не нравилось, для чего это они изображают то, что ему известно и без них, а не тот вымышленный мир, о котором как раз и интересно читать в книжках. Он ощущал себя мужчиной, который сам пробивает себе дорогу в жизни; совсем немного потребовалось времени, чтобы он напрочь истребил из своей речи привычное квакерское «ты». Он с важным видом разгуливал по Лондону, мечтательно простаивал часами перед знаменитым игорным домом Уайта, где собирались тори, или же клубом «Брукс», куда съезжались играть виги, — глядел сквозь розовый туман в глазах, как знатные щеголи спешат сюда поставить на карту тысячи, десятки тысяч.