Следы под окном

Потушив свет, они долго лежали молча. Никак не удавалось заснуть. А когда наконец заснули, сон у обеих был неглубокий, беспокойный, и каждой снилось что-то тревожное.

Как и обещал Зимин, в следующее воскресенье, сразу после завтрака, он повёз Алену в город. Перед тем как пойти на квартиру, он поводил её по улицам, показал памятники, скверы. Особенно ей понравился сквер, в котором стоял памятник поэту и был фонтан с красивыми девушками, опускающими на воду венки. Алена с тайным восхищением смотрела на юных красавиц, по-женски стесняясь их обнажённых тел. Посидели в кафе, съели мороженое. Алена призналась, что ела его очень давно — в их посёлке такого лакомства не бывает.

Из кафе к своему дому Зимин вёл Алену под руку. В витринах Алена видела своё отражение, пара была немного смешная — он высокий, она чуть до плеча ему достаёт, хоть и обула туфли на высоких каблуках, те самые, которые подремонтировал Семён Раков. Иногда встречались знакомые Зимина, на ходу здоровались, заинтересованно разглядывая Алену. От их внимания ей было немного неловко. А Зимин всю дорогу от кафе до дома почти не говорил, держал её за локоть властно, крепко, изредка сжимая руку мягкими пальцами. Она понимала смысл и этих пожатий, и коротких взволнованных взглядов на неё, знала и цель приезда на его квартиру, куда они шли теперь по многолюдной шумной улице. Все знала, все понимала и думала, что обо всем догадываются и люди, идущие им навстречу. Поэтому она избегала смотреть им прямо в лицо.

— Сюда, — показал Зимин на подъезд-арку красного дома и повернул туда.

Она глянула на этот высокий, хотя и пятиэтажный дом, заметила, что в нем есть женская парикмахерская и гастроном, и почему-то обрадовалась за тех, кто живёт тут.

Квартира Зимина была на втором этаже, как раз над парикмахерской. Алене показалось, что она слышит запах парфюмерии.

Хорошая была квартира у Зимина: три комнаты, просторные, с высокими потолками, большая кухня. Алена впервые попала в такую квартиру. Рябило в глазах от ковров — ими был застелен пол во всех комнатах, висели они и на стенах над диванами; от люстр, зеркал, длинных, на всю стену, стеллажей с книгами под стеклом… Сняв в передней туфли, ходила Алена из комнаты в комнату по мягким коврам, радостно удивлялась.

Зимин говорил ей:

— Нравится? Это твоё, и это твоё. Все здесь твоё и моё.

Она не отвечала — не знала, как отвечать.

— Ты слышишь, все твоё и моё. Ты тут хозяйка.

— Хозяйка, — машинально повторила она. «Он хочет ввести меня сюда хозяйкой», — дошло до неё, и радость сладко шевельнулась в груди. Она глянула на зеленую вазу, стоявшую перед ней на столике, увидела в ней своё отражение, какое-то расплывчатое, круглое, противное, и отвернулась, отступила дальше, чтобы Зимин не заметил этого.

— А это спальня, — ввёл он её в меньшую комнату с двумя широкими кроватями. — Слышишь, наша спальня, — повторил он каким-то упавшим прерывистым голосом, дыхание его участилось. Он взял её за плечи, притянул к себе. Она замерла, прижавшись лицом к его груди.

…Только вечером, часов в девять, вышли они из квартиры Зимина, чтобы успеть доехать на такси до отбоя. На пороге, перед тем как закрыть дверь, Алена сказала Зимину:

— Милый ты мой Аркадий Кондратьевич, я ничего не понимаю. У меня в душе и в голове такое творится… Неужто и ко мне пришло счастье? И так нежданно… Боюсь, просто не верится.

— Ну почему же не верится? Ты заслуживаешь настоящего счастья, — сказал он с нежностью.

…Физики утверждают, что будто бы существуют в материальной вселенной так называемые чёрные дыры: это когда целая планета может сжаться в маленький камешек, а то и песчинку, и та песчинка будет таить в себе огромную неразгаданную силу. Так же могут сгуститься, сжаться события в жизни какого-нибудь человека. И тогда не расслабить этот сжатый комок и не освободиться от его силы. Так всю жизнь потом и находится человек в плену тех событий и той силы, которые держат его, как магнит железные опилки.

Сгустились, запутались и события санаторной жизни Алены, да так, что показалось ей — и выхода нет. Это было продолжение давних трагических событий, отзвук их. Судьба бывает незаслуженно жестока к некоторым людям, она снова и снова возвращает их к тем событиям, от которых человек старается убежать, забыться. И снова все сжимается в трагический комок, который не разбить, и не откинуть от себя, и не сбежать от него никуда.

Ах ты, судьба, жестокая, подлая, зачем же ты припрятала такой удар для Алены, когда к ней пришла любовь, которой она была обделена, пришло счастье…

…Утро было чудесное — солнечное, тёплое, прозрачное, с такой чистой небесной голубизной, что гуси, летевшие стройным клином, тоже казались синеватыми.

Эту ясность и прозрачность утра Алена увидела, как только проснулась. Окно было залито солнцем, солнечный квадрат лежал на полу, доставая до противоположной стены. Алена протянула руку в сноп света, почувствовала его теплоту, и эта теплота передалась всему её телу.

— Весна, весна — красно летечко, снеси, курочка, мне яичечко, — пропела она и засмеялась. — Так у нас весну встречают.

Валерия, которая встала раньше и уже одевалась, спросила:

— Ты мне и не похвалилась, как вчера съездила.

— Хорошо съездила.

— А все же? На квартире погостила? Постель мягкая?

— Мягкая, мягкая, мягкая! — Алена вскочила, обняла Валерию, чмокнула в щеку. — Ой, какая мягкая была.

— Ну, так и у нас с Цезиком не была твёрдая. — Валерия похлопала по своей застеленной кровати. — Что и думать, не знаю. Он всерьёз хочет жениться на мне.

— И хорошо. А мне Аркадий Кондратьевич сказал, чтобы я написала заявление об увольнении и переезжала к нему. Что делать?

— Шанс редкий, не упускай, увольняйся и переезжай. У тебя, милая, преград нет. А у меня возраст, почти восемь лет разницы.

— Да вам же никто не даёт ваших лет. Вон какая стройная. Не скажешь, что старше Цезика.

— Спасибо за комплимент. Но это теперь не так заметно. А через десять лет? Я на его ухаживания смотрю просто: курортная любовь, ему хорошо со мной, мне с ним. Погуляли и разъехались.

— Так, может, и у меня курортный роман?

— Аркадий Кондратьевич — человек серьёзный. Это не Цезик.

Так они поговорили, пока собирались к завтраку, и пришли в столовую в хорошем настроении позже своих соседей.

Зимин был в новом красноватом свитере с высоким воротником, с пушистыми вымытыми волосами — только что из бассейна. Не обращая ни на кого внимания, он встал и поцеловал Алену. Никакой реакции в зале этот поцелуй не вызвал — большинство его не заметило, а кто видел, посчитал обычной курортной галантностью и знаком симпатии, и только. Зимин спросил у Алены, написала ли она заявление на увольнение.

— Да некогда ещё было, — весело ответила Алена, нисколько не смутившись от его поцелуя на людях.

— Напишешь сразу после завтрака.

— Вот так, милая, — сказала с нескрываемой завистью Валерия Аврамовна, — все и кончается. Ты теперь в руках своего властелина и мужа Аркадия. Жена да убоится мужа.

— Жена… — засмеялась Алена и взглянула на Зимина, сосредоточенно расправлявшегося с отбивной. Вмиг вспомнилась его квартира, спальня, широкая постель… как стояла перед ней, не осмеливаясь снять платье, а потом словно в омут головой бросилась, ничего не помня, только ощущая, что вся горит… Вспомнила и почувствовала, что краснеет, нагнулась над тарелкой, чтобы окружающие не заметили.

Цезик все же заметил, произнёс глубокомысленно:

— Стыдливость — признак неиспорченной и стыдливой натуры. Алена Макаровна, будьте добры, подайте мне вон ту блондинистую булочку, — показал он на хлебницу, видимо, желая помочь Алене справиться со смущением.

Зимин опередил Алену, взял хлебницу, поднёс к Цезику.

— Выбирай любую, бедный философ.

— С тем, что я философ, не согласен, — миролюбиво возразил Цезик, — а что бедный, так это верно.

— Бедненький мой, — погладила его по залысинам Валерия. — И чем же ты бедный?