Бомба из прошлого

Я осталась у них.

Я стала партизанкой.

С ними я убивала и с ними добывала пропитание.

Им я верила, отряду, но не отдельным людям.

Потом я узнала, что ношу ребенка.

Он родился 22 июля, на две недели позже срока. Так больно, как при родах, мне еще никогда не было. Я назвала мальчика Яковом — в честь помощника командира отряда. В тот же день, когда мой сын появился на свет, мы услышали артиллерийскую канонаду. Все отправились туда, где шел бой. И только я осталась.

На следующий день после того, как Красная Армия прошла через Собибор и продолжила наступление, наши люди двинулись навстречу русским, чтобы узнать, что стало с лагерем, и попросить продуктов. Они ушли утром и вернулись поздно вечером. Рассказали, что не встретили русских, но зато видели солдат Армии Крайовой в Окунинке и Сучаве и едва успели от них спрятаться. Один из тех, кто ходил в разведку, рассказал мне, что видел в лагере много поляков. Это были крестьяне, мужчины и женщины, из ближайших деревень, торговцы из Влодавы. Некоторые пришли целыми семьями. Они принесли с собой снаряды и мины, оставленные немцами при отступлении от Буга, немного динамита из карьера и зажигательный шнур. Я кормила грудью ребенка и слушала рассказ о том, что видели из укрытия наши разведчики. Перед уходом немцы расстреляли всех, кто еще оставался в лагере, и тех беглецов, кого сумели поймать. Убитых сбросили в наспех выкопанную яму и засыпали землей. Все постройки — вышки, бараки, камеры — были снесены, чтобы место походило на обычную ферму. Через год никто бы и не нашел яму, в которую свалили тела четырех сотен человек.

Рабочие, которых прислали убирать лагерь, ничего о могиле не знали.

Наш разведчик своими глазами видел, как поляки-христиане закопали снаряды и мины, подложили динамит и протянули, а потом подожгли шнур. После взрывов все бросились к воронкам, чтобы откопать и обыскать тела евреев.

Находя мертвецов — гниющие, полуразложившиеся трупы, — они стаскивали с них одежду, искали якобы спрятанное золото и драгоценности и даже заглядывали в рот — нет ли золотых коронок.

Собибор предали даже после смерти.

Ты не должен забывать, как предавали твой народ. Ты ничем никому не обязан.

После Собибора не осталось ни нежности, ни доброты, ни любви.

«Господь, мой Господь, почему Ты оставил меня?»

«Слушай, о Израиль! Господь всемогущ! Господь един!»

Помни, что я сказала тебе, дорогой мой Ройвен. Помни и не забывай.

Лодка качнулась.

Ройвен Вайсберг повис на веревке и, оттолкнувшись, пнул в спину человека, в преданность которого верил.

В стоне ветра и грохоте воды сухо звякнул металл о металл. Звук донесся с берега, и он понял, что попал в перекрестье прицела.

Предатель вцепился в веревку, и Ройвен приготовился пнуть его еще раз, но лодка снова качнулась, и груз скатился ему под ноги, лишив возможности нанести удар.

Был ли у него план? Нет. Его жизнь и могущество всегда строились на тщательном планировании. Теперь им владела ярость.

До берега оставалось метров двадцать. Держась одной рукой за веревку, Ройвен второй тянулся к горлу Джонни Кэррика. Дотянуться, сжать, сломать, свернуть. Пальцы касались кожи врага, но вцепиться в нее не могли.

Лодка накренилась и захватила воды. Одна рука тянулась к горлу, другая старалась ее оттолкнуть, но ни у первой, ни у второй ничего не получалось.

— Стреляй, черт возьми, — прошипел Лоусон. — Снимай его!

Две фигуры в бледно-зеленом прыгали в перекрестье прицела на фоне ярко-зеленого. Прыгали, сливаясь. Лодка как будто замерла, но течение рвало ее, и белая пена вскипала у борта. Он был здесь не для того, чтобы любоваться серебристым блеском реки или неуклюжим парным танцем. Да, он снял предохранитель. Да, поставил на стрельбу одиночными. И, да, положил палец на спусковой крючок. Но он не мог взять цель.

— Не получается.

— Ты должен убрать Вайсберга.

Для снайперов есть старое правило. Старший не должен указывать снайперу, настоящему снайперу, когда стрелять. Он сам принимает решение. Палец неподвижно лежал на спусковом крючке. Фигуры слились воедино и дергались, изгибались, крутились, но не разъединялись.

— Ради Бога, Стрелок…

— Отвали… извините, сэр.

Стресс давал о себе знать. Глаза начали уставать. Лунная дорожка плясала. Дальномер указывал на число 30. Всего тридцать метров. Концентрация слабела. Почему-то вспомнилась улица в Сити. Мужчина, метнувшийся через тротуар… два холостых выстрела… удар в пах… И голос девушки, той, которую Лоусон называл «кукушкой»… Если он упадет в воду, ему конец.Он и сам это знал.

Еще бы стряхнуть усталость…

Стрелок ждал. Ему нужно было увидеть две головы. Лодка, похоже, зачерпнула слишком много воды. Каждый держался за веревку одной рукой, нанося удары другой, пиная противника ногой. Прислонившись к дереву, он ждал. На таком расстоянии прицел позволял рассмотреть половинки лиц противников. Но ему требовалось целое лицо.

Поймать цель, спустить курок, и все.

Есть!

Приклад ударил в плечо.

Они дернулись. Качнулись. С пулей в голове любой дернется и качнется. Две руки сорвались с веревки.

Промазал. Когда еще такое случалось? Всегда попадал. И вот теперь…

Веревка подпрыгнула, дрожа, и провисла.

Какое-то время они еще сохраняли равновесие.

Секунды две или три. Веревка повисла слишком высоко. Чтобы достать ее, нужно было выпрямиться, потянуться и, таким образом, раскрыться, подставиться.

Лодку подхватила река.

Ройвен Вайсберг снова бросился на него. Пальцы впились в глаза, колено влепилось в живот. Кэррик охнул. И оба упали.

Кэррик знал — это конец. Он еще отбивался, пытаясь освободиться, а вокруг уже шумел поток. Голова Ройвена выскочила из воды в нескольких дюймах от него. Кэррик не знал, откуда взялись силы, но его пальцы нашли глаза Ройвена. Тот охнул от боли и отпустил Кэррика. Течение подхватило его и потащило за собой.

Он уже не видел ни Ройвена Вайсберга, ни лодку, ни груз.

В спину впилась ветка. Он ухватился за нее, но она не могла удержать его на поверхности. Река тянула его вниз.

В темноту.

Лоусон обернулся к остальным.

— Кто пойдет?

Хор голосов:

— Бесполезно… Не умею плавать… Да это же самоубийство…

Он не стал разбираться, кто что сказал. Все и так было ясно. В голове закружился калейдоскоп мыслей и образов. Он был Богом, пережитком Доброго Старого Времени. Извини, Клипер, и все такое, но я не вытянул.Лоусон стащил брюки. Расстегнул куртку. Память выхватила из архива далекий день. Шпрее. Агент Наперстянка. И он сам на берегу, ждет, топчется на месте, пытаясь согреться. Лоусон развязал галстук, шагнул к воде, поскользнулся. Забавно, но никто даже не попытался остановить его. А если бы и попытались, он бы просто оттолкнул их. Лучи прожекторов шарили по воде, потом застрочили пулеметы — три или четыре очереди трассирующими. Крик. Короткий, отчаянный зов. Пробитая камера сморщилась. Наперстянка исчез на минуту или больше, и когда Лоусон увидел его снова, тело уже запуталось в сетях, и его относило течением. Он жил с этим слишком долго, делая вид, что так и должно быть, что это часть игры. Боже, Клипер, как же холодно…Вода подступила к коленям. Он попал в воронку, и она потянула его дальше. Дно ушло из-под ног, и он поплыл тем смешанным стилем — наполовину брассом, наполовину по-собачьи, — который освоил еще в школе.

Он ориентировался на крики с берега и луч фонарика. Потом увидел над головой чью-то голову и темное пятно, возможно, дно лодки или полузатопленное дерево.

Я помню, что ты сказал, Клипер. Потеряешь одного агента — найдешь другого. Сблизишься с агентом, проникнешься к нему чувствами, и от тебя уже нет пользы. Обращайся с ними, как с придорожной грязью. Попользовался и выбрасывай.Именно это, Клипер, со мной и случилось, от меня уже нет пользы.