Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

38

Подумал шах и дал визир­ям на разгадк­у тай­ны месячн­ый срок и к тому же предупред­ил, что, в слу­чае неудач­и, им не избеж­ать смертной каз­ни. Ска­зал так шах, сел на ло­шадь и уска­кал.

(Хорас­анская сказка)

Последняя часть этой истории укладывается по времени меньше чем в сутки: че­рез два дня мне надо было улетать в Москву вести в Тарусе и в Павловской Слободе практику у студентов, так что продлить это приключение я категорически не мог.

Вид этой птицы мгновенно вернул меня к реальности. Безо всяких возвышенных эмоций я начал непрерывные наблю­дения и уже не мог оторваться от них, чтобы спуститься вниз к одному из домов и заранее договориться о ночлеге.

Я наблюдал и описывал детали семейной жизни этих птиц, их охотничьи маршру­ты, стычки с другими появляющимися в поле зрения хищниками, понимая, что это как раз тот материал, которого я так ждал. Они все время держались поблизо­сти, периодически пугая меня отлетами из поля зрения: им ничего не стоило улететь на несколько километров (я даже предпринял безрезультатную попытку проследить их, пройдя вдоль одного из ущелий) и так же вернуться потом обратно. Никаких признаков гнезда не было.

Я ломал над этим голову, гадая, есть ли на этом участке гнездо и если есть, то где оно может быть. Ведь у одной пары орлов бывает, как правило, несколько гнезд (в среднем три- четыре, но может быть и шесть), используемых с известной периодич­ностью. Такие гнезда всегда неподалеку друг от друга, а здесь, во всей обозримой округе, ни одной гнездовой по­стройки не видно, как ни обшаривал окрестные скалы в бинокль.

Ближе к вечеру на дорогу, ведущую к боковому ущелью, свернул фургон, показав­шийся мне подозрительным тем, что он проехал в горы мимо домов без остановки, что сразу навело на мысль: уж не за архарами ли отправились джигиты? Эта деталь потонула в наслоении наговариваемых на диктофон данных о вечернем поведении пары орлов, постоянно держав­шихся поблизости.

Час шел за часом, и вот наступил момент, когда стемнело настолько, что, отведя глаза от бинокля, уже невозможно было бы вновь найти потом рассматриваемую в него птицу.

Сказав себе: «Сейчас или никогда», ― я сидел и неотрывно смотрел на самку, сле­дя за всеми ее перемещениями и бук­вально усилием воли расширяя себе зрачки. Вот она села на скалы. Вот перелетела и села на другое место. Я еле разли­чаю ее контур. Она снимается со скалы и перелетает на новую присаду. Все ее поведение меняется: полет становится не то что суетливым, но каким‑то озабоченным. Еще ко­роткий перелет и присаживание на той же стенке, потом еще раз. И вот она переле­тает на новое место, и я вижу, что это гнездо. Более того, я безошибочно угадываю в этом гнезде поспешные движения встающей ей навстречу еще одной птицы, явно меньшего размера, ― птенец!

Непривычный чужой бинокль дрожит в руках, еще минута ― и ничего не будет видно в полной темноте. И я дожидаюсь этой минуты, убедившись в том, что самка остается на гнезде с птенцом. И наконец понимаю, что к этому заветному секре­ту я все‑таки оказался допущен…

Не бог весть что по сравнению с мировой революцией, но наблюдавшееся Заруд­ным в конце мая 1892 года в ущелье хребта Асильма в Центральном Копетдаге на­шло подтверждение именно сейчас ― вечером 27 мая 1986 года здесь, у Коч–Теми­ра на Сумбаре.

39

Вечер­ом пти­ца Си­мург по­вела с девушк­ой та­кой разгов­ор:

― О дитя мое, я ду­маю, тебе не сле­дует от­правляться зав­тра к реке…

(Хорас­анская сказка)

Я собираю вещи и уже с каким‑то новым ощущением в душе спускаюсь вниз к до­мам. Это ощущение ― отнюдь не ра­дость или удовлетворение, не сознание выпол­ненного долга и не парадоксальное опустошение, возникающее порой по достижен­ии того, к чему давно стремился. Это некий трудноформулируемый общий вопрос к самому себе обо всем сразу.

Потом, извиняясь, бужу рано уснувшего хозяина ― пожилого безобидного сторожа–инвалида, который впускает меня в бедный полутемный дом (сейчас мне откровенно непонятно, почему я просто не лег спать прямо там, где сидел на ска­ле; наверное, не было ровного места). Сколько же раз, работая год за годом в Туркме­нии, я пользовался гостеприимством этого миролюбивого и веселого народа.

Мы пьем из треснутых пиалушек зеленый чай, хозяин безоговорочно приглашает меня ночевать, но чем‑то обеспокоен. Чуть позже выясняется чем: проехавший в ущелье фургон ― это действительно браконьеры. Причем, по его словам, пло­хие браконьеры. Он откровенно опасается, что, когда они будут возвращаться ночью, у меня могут быть неприятности как у свидетеля. Я знаю, что такие случаи бывали; Афганистан меня тоже кое–чему научил, но мне, дураку, все‑таки это ка­жется несе­рьезным, я тогда еще думаю, что моя молодая жизнь навсегда впереди, всегда и вез­де вне опасности… Спать я, однако, на всякий случай ложусь, как Незнайка, ― не раздеваясь и не разуваясь, прямо в турботинках, и не внутрь спальника, а просто на­крывшись им.

Я сплю одним глазом, и мне полуснится–полудумается про найденных орлов и про очередную предстоящую практику, которая ждет меня впереди через пару дней.

ЧИЖИК В ПАВЛОВКЕ

О дети мои, я посылал од­ного дива по делу в не­кое ме­сто, и когда он вернулс­я, то расска­зал, что…

(Хорас­анская сказка)

«10 июля…. Впервые приехав на третьем курсе в Павловскую Слободу на трех­дневную практику по ФР, мы вылезли из электрички, и я сразу же узнал и саму стан­цию, состоящую из единственного крашеного дощатого домика–кассы на низкой платформе с прорастающей в растрескавшемся асфальте травой; и поле, простираю­щееся вдоль забора из колючей про­волоки; и тяжелый железный мост за этой колючкой. Это было то самое место, где четыре года назад мы начали с Гопой свой байдарочный маршрут и где произошел тот неприятный случай с лягушками.

Ну, а уж пройдя со всей нашей четвертой подгруппой вдоль поля от станции, сту­пив впервые на примечательный доща­тый подвесной мостик и поддерживая истошно визжащих от искреннего ужаса девчонок (незаметно нарочно раскачивая с Жиртре­стом и Хатом мост), я сразу отпечатал в своей памяти и плавно текущую под этим ка­чающимся мостом Истру с просвечивающим на мелких местах песчаным дном, и крапиву с дудником под огромными развесистыми ивами вдоль бе­регов, и мальчи­шек, галдящих на тарзанке, привязанной к наклонившемуся над рекой стволу, и «кра­соток–девушек» (на­звание какое!) - прозрачнокрылых синих стрекоз над водой, и песню иволги в тенистых ольховых зарослях, куда не проби­вался нестрашный под­московный зной, и знаменитый на всю округу головокружительный подъем, по ко­торому тропинка от мостика круто взбирается вверх.

Мы тогда впервые расположились в капитальных, по сравнению с несерьезными домиками тарусской геофаковской базы, корпусах, построенных по типу стандартно­го пионерского лагеря. Все это странное место называлось так же странно ― «АБээС».

Студентов, кроме нас, биологов геофака, на всей АБС больше не было, так что предчувствие трехдневного отрыва сло­жилось само собой; непонятно было лишь ка­кого, в какую сторону. Это первым выразил наш двухметровый (игравший за юноше­скую сборную страны) баскетболист Дима, когда мы, сбросив вещи, уселись на кры­лечке:

― Мужики, а чего мы здесь делать‑то будем? Вы ведь себе даже водки не купи­ли. Здесь хоть магазин‑то есть?

Я сидел и просто так строгал ножом подобранную тут же деревяшку от валявше­гося рядом разломанного стула, из ко­торой у меня через несколько минут сам собой получился отличный (тяжеленький, чуть больше, чем обычно, серьезный, мужской, крепкий, «профессиональный») чижик.

Странное дело, второй раз у меня непроизвольно чижик вырезался. Не случайное это совпадение, видать, символ это для меня какой‑то.

Первый раз это было в семьдесят втором. То самое первое, еще небывало, апока­липтически жаркое лето, когда не было еще разговоров про изменение климата, когда зимы в Москве традиционно были с сугробами и в меру морозные, а лета были теплые, но без убийственной жары, когда впервые начались пожары на торфяниках и леса были закрыты для отдыхающих. Это было тем летом. Я сдал вступительные экзамены на географо–биологический факультет МГПИ, Маркыч сдал последние выпускные госы в МИФИ и мы без долгих сборов решили мотануть на Волгу в Едим­ново.